Для Реньши. потому что ты этого хотела. будь осторожна со своими желаниями.

:::::

На пустых тротуарах, в переполненных барах
Мы сдались, отыграли батальные сцены,
Изнутри зажигали и скрывали пожары...
Кем мы были? Кем стали? Люди? Боги? Растенья?

"Это точка", Лескина

:::::

Каждый день он приходит на одно и то же место. Немного ссутуленный, переполненный сослагательным наклонением и прошедшим временем. Под мышкой громоздкий пюпитр для рисования, в руке пара свернутых холстов.

Тебе кажется каким-то неправильным, что его силуэт каждый день черным шмяком выделяется в этом парке. Есть в нем что-то инородное, словно мир выплевывает его, предварительно пережевав. Кажется, воздух клубится вокруг него и завязает клейкой массой.

В тебе просыпается какой-то болезненный интерес. Ты, как ребенок в зоопарке, хочешь показать на него пальцем или просунуть руку в клетку. Но ты не станешь этого делать, потому что он вдруг поднимает на тебя взгляд.

Он поднимает на тебя взгляд и смотрит поверх пюпитра, вдавливая тебя в землю, словно под тобой зыбучие пески. Ты цепенеешь. Пахнет горелыми листьями и бензиновыми выхлопами. Ты как будто слышишь ультразвук: он не ощущается, только кажется, что в любой момент лопнут барабанные перепонки. Так смотрят люди, которые побывали в горячих точках. Люди, которые не раз убивали. Или которых не раз убивали.

У него на подбородке шрам. Шрам из тех, про которые говорят, что они украшают мужчину. Но он некрасив. У него острые, траурные черты лица и черные глаза. Он отводит взгляд, но в воздухе все еще витает запах жженой травы.

Ты гадаешь, что он рисует. У него тонкие изящные пальцы, но кажется, что, вместо кисточки, в них уместней смотрелся бы пистолет. Черная запекшаяся кровь и продолговатые режущие росчерки дождя – ему это подходит. Ему это идет. Он - с поднятым воротником, руками, глубоко утопленными в карманах - идет по пустынной, залитой слабоумным коричневым светом улице, а по щекам мучительно медленно сползают брызги крови и дождя.

Рядом с ним, вырисованным в черных тонах, все кажется аляповатым и исковерканным, как фрик-шоу на ярмарочном балагане.

Каждый день ровно в четыре часа он встает, разгибает сутуленную спину. Двухцветный, словно газетный заголовок, он лаконичными движениями собирает рисовальные принадлежности и уходит.

За ним стелется черная тень, послушная, как накормленная досыта дворняжка. Мир комкается и взрезается перед ним, разлетаясь осколками, чтобы только не касаться его.

Ты смотришь ему вслед, силясь не помахать рукой его спине. Не попрощаться, навсегда, как с покойником. Точно так же, как прощалась с ним вчера. Ты бредешь домой к тошнотворной рутине, капустному спокойствию и постаревшим родителям, глотнув свою дозу сюрреалистической черноты, чтобы завтра прийти снова.

Тебе почему-то хочется плакать, потому что ему, кажется, некуда и не к кому возвращаться.