=-=-=-=

Сегодня двадцать второе сентября две тысячи четвертого года.

Мы покидаем Сидней.

Сегодня двадцать второе сентября две тысячи четвертого года.

Мы вылетаем из Сиднея.

Сегодня двадцать второе сентября две тысячи четвертого года. Интересно, слышит ли нас еще святой Иуда…

=-=-=-=

День первый

(ты идешь на звук удаляющихся шагов, отскакивающий гулким эхом от стен, и подходишь к комнате)

=-=-=-=

Она открывает глаза и упирается взглядом в бетонный потолок. Под теплой щекой тоже холодный бетон. Холодный, не ледяной, так даже лучше. Она дотрагивается рукой до лица. Щеки горят, они просто огненные, нечеловечески огненные. Пальцы начинают дрожать.

Она снова открывает глаза. Изучает потолок и внимательно осматривает пол, на котором лежит.

Стекло. Нет, скорее даже плексиглас. Она в коробке. Ее засунули в коробку с крошечными дырочками для воздуха, проколотыми в стекле. Три стенки из плексигласа и одна из твердого кирпича. Хреново, что она не может видеть, что снаружи.

Интересно, она в тюрьме? Если так, то как она попала сюда и куда, бл*, подевались металлические решетки и все люди?

Она думает, что в тюрьме полагается носить оранжевое. Оранжевые безразмерные хламиды. Посмотрев на себя, она видит только исчерканную грязными полосами одежду и не менее извазюканные руки. Даже в тюрьме было бы почище.

Одиночная камера? Возможно, это что-то вроде одиночной камеры. Жестокое и не слишком распространенное наказание. Нет, в этом нет смысла. Она не может припомнить ни одного преступления, за которое ее могли бы засадить в эту конуру.

Напрягая память, она понимает, что не помнит ничего. Вообще ничего.

Нахлынул шквал иррациональной паники, в ушах зазвенело, когда она понимает, что, кроме ее собственного рваного дыхания, в этой стеклянной клетке больше нет никаких звуков.

Она садится. В голове стучат молоты, в висках отчаянно ломит. Делает глубокий вдох. Она стискивает руками голову, нет ни единого предположения, где она сейчас. Она закрывает глаза, крепко, и старается вспомнить. Хоть что-нибудь. Но перед глазами только бесконечный белый лист бумаги. И больше ничего.

Больше ничего.

Шальной мыслью вклинивается осознание, что она даже не знает, кто она. Все, что ей известно, - это то, что сегодня двадцать второе сентября две тысячи четвертого года и сейчас она должна быть в сиднейском аэропорте.

Почему-то под ногтями песок. Ее волосы пахнут океаном.

=-=-=-=

Она мерно вышагивает по периметру коробки на трясущихся ногах. Может, в поисках неровностей, может, в поисках выхода. Дверь есть. Но нет ручки.

Она отступает назад и прислоняется спиной к холодному кирпичу. И закрывает глаза с отчаянным желанием, чтобы все это закончилось. Она пытается вспомнить историю о красных башмачках и торнадо, унесшем домик. Но вспоминаются только выбеленные солнцем кости и черно-белые карандашные чертежи. Как будто она не может найти краски, чтобы раскрасить все это.

Бл*, во всем этом совершенно нет смысла.

Через час или, может быть, десять минут, дверь открывается. Открывается и закрывается. И она на секунду различает какую-то хрень, валяющуюся около дальней стены.

В клетку входит мужчина. Он одет в придурочный, режущий глаза белый цвет, на лице хирургическая маска, в руке ирреально огромный шприц.

- Тихо, тихо, - приглушенно бормочет он. И прежде чем она успевает даже подумать о том, чтобы набросить на него и треснуть башкой об пол, ее рука оказывается в железной хватке и игла входит под кожу. Быстро, сильно и очень болезненно.

- Тише, - снова бормочет он и быстро выходит за дверь.

У дальней стены она видит игрушечный самолетик.

И весь мир снова становится серым…

День второй

(мелодичный перезвон крошечных колокольчиков)

=-=-=-=

Ей снится несущийся через джунгли табун диких лошадей. Они скачут все дальше и дальше без цели и направления, создавая оглушительный грохот сотнями копыт. Он вибрирует в ее барабанных перепонках, голова раскалывается от боли.

Над табуном висит облако паники и всесокрушающего животного страха. Они мчатся без оглядки все дальше и дальше, не в силах остановиться, наперегонки с тучами пыли. Внезапно кони один за другим срываются в пропасть и падают ниже и ниже в жадное жерло бушующего океана…

=-=-=-=

Она просыпается от звука падающего тела. Яркий флуоресцирующий свет пробивается сквозь веки и пролезает под ресницами. Она открывает глаза – в противоположном углу камеры без движения лежит тело. Тюремщики в белом стоят рядом. Она резко всасывает в себя воздух, вжимается в стену, пугливо следя за каждым движением незнакомцев, и забивается в самый дальний угол.

Один из тюремщиков делает какие-то сложные пассы рукой, наверное, выводя в воздухе особый сигнал, и дверь без петель и ручки открывается и закрывается за ними.

Тело все еще в камере.

Это мужчина. Она успела разглядеть. Это мужчина. И он лежит без движения.

=-=-=-=

Мужчина зашевелился чуть позже. Она бы сказала, что через час или, может быть, два, но давно перестала улавливать здесь ход времени. Здесь, в коробке. В одиночестве. Она бы сказала, что никогда не вела счет времени, но не была бы уверена, ложь это или нет. Она доверила бы судить о себе кому угодно, кроме себя самой.

Мужчина шевелится и тихонько постанывает. Он пытается вытянуть скрюченные ноги в более удобное положение, но у него не получается. В полумраке она видит, как подрагивают его ресницы. Он гортанно стонет, и дыхание становится чуть громче.

Она отворачивается, обхватывает колени руками и прижимает к груди, прислоняется спиной к стене. Она не знает этого человека. Она не знает этого человека и не знает, почему ее так волнует то, что он не переставая зовет какую-то Кейт.

Она не знает, почему он бормочет это. Надтреснутым голосом и почти умоляюще. Она не знает, почему хочет убежать от этого голоса едва ли не край света.

Она прокручивает в голове картинку с мчащимися в никуда лошадями и содрогается в ответ.

=-=-=-=

Несколько часов спустя в камере светлеет. Она думает, уж не утро ли это. Или этот режущий глаза, о*ительно яркий свет всего лишь их попытка поиграть в богов и сымитировать рассвет. Ей совершенно не нравится лживость всего этого. Ей не нравится пустота.

Ей не е*ет, что она, кажется, бежит в пустоту, бежит в никуда, лишь бы как можно дальше от призраков, которых даже не узнает.

Мужчина все еще здесь, и в фальшивом занимающемся утреннем свете она может лучше рассмотреть его. Он спит или, может быть, без сознания – она не разбирается в этих докторских заморочках. Он свернулся клубочком, поджав ноги, положив под голову ладони в попытках сымитировать подушку. У него чересчур длинные волосы, чтобы их можно было счесть данью моде.

Кровь. Вся его одежда в крови. Она залила левую часть его футболки и ржаво-бурым пятном расползлась по штанине. На скуле глубокий порез с засохшей коркой крови. Ей становится даже интересно, как он умудрился так напороться и почему их запихнули в одну камеру.

Он тяжело дышит, и она недоумевает, должно ли так быть. Наверное, все-таки нет. Хотя всего того, что случилось с тех пор, как она очнулась в этой плексигласовой тюрьме, не имея даже сколько-нибудь внятных воспоминаний, и не должно быть.

- Кейт? – с трудом хрипит он, как и прошлой ночью.

- Ты… - голос срывается с непривычки, и она начинает снова: - Ты это мне говоришь?

Его брови сходятся на переносице. На его лице отчетливо читается замешательство, он делает нечеловеческое усилие и садится.

- Да… да, я тебе это говорю.

Он выговаривает каждое слово медленно и мягко, как будто он пытается успокоить ее. Выговаривает, как будто разговаривает с психом в смирительной рубашке и пытается не спугнуть.

Ей интересно, откуда он. Наверное, откуда-то с Юга. Медлительность речи и почти что музыкальное произношение. Не из Техаса. Нет. Слишком много виски в голосе. Он говорит, как Джек Дениэлс. И откуда она, бл*ть, это знает?..

- Я Кейт?

Он медленно кивает. И сейчас… сейчас он выглядит прямо-таки несчастным. Она понимает, что ей это не нравится.

- Ага. Ты Кейт.

Ему совсем не надо шептать, но он шепчет, потому что звук эхом отскакивает от стенок и кажется чересчур громким для их каморки.

- А ты кто тогда?

- Сойер.

Перед глазами встает картинка хлипкого деревянного плота. И пенящейся бурлящей воды. Хотя нет, это же был Гек Финн. Не Том Сойер.

Она хочет знать, почему помнит только эти ненужные мелочи. Она хочет знать, почему не помнит хоть что-нибудь действительно важное.

- Сойер, мы умерли?

- Пока что нет, Веснушка. Пока что нет…

День третий

(тени уродуют все вокруг, создается просто отвратительное впечатление)

=-=-=-=

Она прислоняется спиной к кирпичной стене и отсутствующе отмечает про себя, что та теплая. Не раскаленная, просто теплая, как будто всю поверхность стены равномерно подогревают или рядом с ней развели костер. На ум приходят параллели с адом, но она упорно гонит их от себя…..

Он съежился в углу, где встречаются, сливаясь в одно целое, две плексигласовые стены. Она притворяется, что не замечает пятна крови, которыми он обляпывает панели. Но она только притворяется. Она гадает, будут ли ей сниться эти грязно-багровые разводы ночью. И отметает эту возможность. Она ведь знает заранее, как все будет. Ее сны сляпаны из воспоминаний, которые она не может отрыть в памяти, из раздражающей каши правды и бессмыслицы.

=-=-=-=

Закрывая глаза ночью, когда ослепительный свет превращается в нагоняющий тоску полумрак, она видит это. Она почти что привыкла. Иногда это бывает пожилая женщина, женщина с зелеными глазами и печальной улыбкой. Она надрывно зовет Кети, крича вслед ее удаляющейся спине.

Кейт просыпается с криком. Внезапно приходит осознание, что она понятия не имеет, как выглядит.

Сойер не спит. И он слышит ее крики. Должен был слышать. Но он всего лишь сидит там, в противоположном углу, прижав колени к груди, и не говорит не слова.

Ей остается только гадать, зеленые ли у нее глаза.

=-=-=-=

Он многое рассказывает ей. Рассказывает, что двадцать второго сентября две тысячи четвертого года их лайнер 815 из Сиднея разбился на этом плевке суши и они здесь с тех пор. Он рассказывает ей о люке, о кнопке, которая спасает мир. Он рассказывает ей о Других. Тех, которые заперли их здесь, как лабораторных крыс, проводя «забавные» эксперименты, заставляя искать метафорический сыр, въ*бывая им электрический заряд каждый раз, когда они залезают в неправильную норку.

Он рассказывает, что мужчина по имени Джек тоже где-то неподалеку. Она понятия не имеет, ожидает ли Сойер какой-то особенной реакции с ее стороны, когда он произносит это имя. Она ничего не чувствует. И не понимает, правильно ли это.

После того, как им скормили так называемый «обед», после того, как им любезно выдали тазик воды, мыло и два замызганных полотенца, после того, как они, стесняясь, кидая подозрительные взгляды на другого, привели себя в относительный порядок, Сойер рассказывает ей, что она убила человека. Она убила человека, и ее конвоировал обратно в Штаты судебный пристав, предварительно украсив запястья парочкой стильных наручников.

Она не хочет верить ему. Но ей нечем защищаться.

Поэтому она говорит, что он, наверное, этого заслужил. Сойер лишь улыбается в ответ.

- Конечно, заслужил, Веснушка.

День четвертый

(лысый желтый свет плющом вьется по стене, обрисовывая фигурку крошечной танцующей фарфоровой куколки)

=-=-=-=

Ей снится однорукий фермер-австралиец, подбирающий бродячих путешественников. Она слышит легкомысленный припев Пэтси Клайн и чувствует на языке вкус подгоревшего тоста.

Внезапно все утопает в огне, языки пламени танцуют на ее языке…

=-=-=-=

Хлеб, который им скармливают, на вкус отдает гнилью, как, впрочем, и вода, если такое вообще возможно. Интересно, не хотят ли их отравить.

Это должно пугать ее, но ей по*уй.

Это действительно не имеет никакого значения.

=-=-=-=

Полдень. Только что прошел «обед». Ледяная, наэлектризованная тишина разрывает слух.

- Сойер твое настоящее имя?

Он резко вскидывает голову от ее слов. Удивлен. Он очень удивлен.

- Что?

- Ну, просто это странное имя. Оно твое?

- Нет.

- А-а-а. Значит, это кличка?

- Не совсем.

- Зачем тогда ты пользуешься ей?

- Чтобы не забыть, Веснушка.

Ей вдруг приходит в голову, что чем больше проходит дней, длинней становится его щетина, превращаясь в бородку, а они сами – грязней, тем меньше он смотрит на нее. Она не понимает, почему так. И еще меньше понимает, почему от осознания этого становится так о*уительно больно.

- Мы друзья?

Он не отвечает. И ей это совсем не по душе.

- Ну, хорошо. Мы когда-нибудь ими были?

- Мы соучастники, Кейт. Это другое.

- Поэтому нас кинули сюда?

- Возможно.

- А Джек?

- А что с ним?

- Он тоже соучастник?

- Нет. Он слишком правильный для этого.

Она даже и не пытается спросить, почему он выбирает такие слова.

День пятый

(она кружится в замысловатом пируэте, мир внезапно сжимается в крошечный комок)

=-=-=-=

Она не спит. Сны слишком похожи на реальность, и все кажется неправильным и запутывается еще больше. Она ненавидит закрывать глаза и раз за разом переноситься в свое компактное королевство кривых зеркал.

Чувство опустошения, не покидавшее ее с самого утра, едва ли не осязаемо. Удовольствием это назвать сложно.

Она изо всех сил убеждает себя, что, по крайней мере, это и есть реальность.

=-=-=-=

Она разделила с Сойером уже пять завтраков и пять дней. И пять ночей в непрекращающейся ледяной бессоннице. Кейт забывается сном после ужина. И с криком просыпается примерно в полночь.

=-=-=-=

Ломит в висках, кровь гулко стучит в ушах, и, бл*ть, голова готова лопнуть. Она слышит свои собственные леденящие душу крики и отчаянно хочет найти в себе силы остановить их. Но не знает, откуда их взять. Боль слишком сильна.

Она сидит, сгорбившись, стиснув голову ладонями, и крики превращаются в мучительные всхлипы. Перед глазами только футболка с Дженис Джоплин, поглощенный огнем дом и одиноко валяющаяся бесхозная военная форма.

Воздух крошечными порциями выходит из сведенного судорогой горла.

Она вздрагивает, почувствовав на плече тяжесть его руки.

- Кейт?

Это тот мужчина, это Сойер. Она не знает его, она совсем ничего, ничего не знает. Она силится понять, как воспоминания, которые вихрем проносятся в голове, неуловимые, могут причинять такую ох*ительно сильную боль.

- Я в порядке… - голос предательски дрожит. – Я в порядке, в порядке, в порядке, в порядке… Я просто не могу… не могу вспомнить.

Воздух не задерживается в легких. Она борется. Борется за каждый вздох и хочет всего лишь понять почему. Почему она никак не может вспомнить. Почему это должно причинять такую боль.

Она чувствует, как он крепко обнимает ее. Она чувствует спазмы в груди и непрошенные слезы. Она чувствует животный страх.

А потом она начинает чувствовать только его. Сойера.

Когда он целует ее.

Она может солгать самой себе, что это всего лишь для того, чтобы успокоить, способ заставить заткнуться, метод куда более человечный и эффективный, чем целомудренные «чмоки» в тех старых мелодраматических киношках. С едкой губной помадой, которая на губах смотрится черной из-за покряхтывающей допотопной катушки и монохромного экранчика.

Он целует ее.

У него вкус крови, страха и чего-то невыносимо сладкого, и она никак не может понять, откуда этот вкус ей так до боли знаком. Она не может понять, почему его вкус и запах так знакомы, почему этот поцелуй похож только на смутный призрак чего-то большего. Чего-то настоящего.

Она заставляет себя не думать. Она всего лишь позволяет себе медленно падать в пропасть. Вместе с ним.