…

Он вытаскивает ее из-под завалов. Пробирается сквозь беспорядочное месиво дерева, бетона, стекла, пластика, ткани, хватает ее за руку и тянет за собой. На его руках ее теплая кровь, ее глаза закрыты, а веки посерели.

И он кладет ее на землю, мокрую, сырую землю, пахнущую травой и дождем, опускается на колени рядом с ней, полуживой, и просит, просит, просит ее не умирать. Не уходить. Не оставлять его совсем одного.

И кровь на его руках медленно стынет и засыхает, и чернильно-черное небо на востоке медленно начинает светлеть.

…

Она открывает глаза. Белый потолок над головой, белые занавески чуть раскачиваются от ветра, и ее руки опутаны белой паутиной трубок и проводов, и иглы неприятно впиваются в тело.

Она открывает глаза, и в комнате – палате? – светло. И на мгновение ей кажется, что она вернулась в прошлое, в безопасное, спокойное прошлое – и сейчас эта дверь откроется и войдет мать, сердитая и взвинченная, и все будет как всегда.

Но дверь закрыта. И едва ли откроется. Она больна, но она помнит. Она еще помнит.

…

Он открывает дверь. Заходит внутрь, смотрит на нее и отводит взгляд. Не может смотреть, как вспыхивает и гаснет ее надежда. Она не его ждала. Его она едва ли вообще когда-нибудь ждала.

И ему смешно. От одной только этой мысли хочется смеяться, и это будет болезненный, надтреснутый смех.

Она не ждала его, он не ждал ее, но остались только они двое. Только они двое, а остальные теперь там, где беспросветная чернота. На которую они охотились всю свою жизнь. Которая жила в нем всю его жизнь.

Темнота жила с ним, но убила не его. Она убила их. И это неправильно. До мозга костей, до дна – абсолютно неправильно.

И он смотрит на нее, и теперь она отводит взгляд. Но он успевает заметить – она ненавидит его.

…

– Зачем?

Она не оборачивается. Знает, что он стоит у нее за спиной, противоестественно-спокойный, и ненавидит его за это. Не понимает – как он может быть спокоен. И хочет, чтобы он сорвался.

– Зачем, Сэм?

Он молчит. Все вокруг молчат. Склонили головы, нацепили скорбные маски и молчат. Серое утро и люди в черном. И венки из белых цветов на крышке закрытого гроба.

А ей хочется кричать, разорвать эту мерзкую тишину, нарушить их фальшивую скорбь, хочется крикнуть – вы даже не знали его, вы не знали их. Но она выкрикивает не это. Она выкрикивает – зачем? – и они оборачиваются, чтобы взглянуть на нее. И ей тошно от их фальшивого сочувствия.

Сэм притягивает ее к себе и обнимает. Теплые руки, успокаивающее тепло. И она закрывает глаза, чтобы не видеть этого черного сборища, и зажимает руками уши – чтобы не слышать неискренних, банальных слов.

…

Она уходит ночью. Выскальзывает из-под одеяла, тихо одевается. Белизна бинтов в темноте комнаты режет глаза, и она срывает их, оставляя раскрытыми воспаленные швы и чуть поджившие порезы. Больно, но ей все равно.

Она должна была умереть тогда, под завалами. Уйти с ними, со всеми. Она была такой же, как они. Это Сэм был другим, Сэм и должен был остаться. Один. Без нее.

Она уходит ночью – в ночь. В темноту, в черно-серый ночной мир. И ей плевать, что когда-то она была хорошей. Когда-то она поступала правильно. Хорошее умерло там, тогда. И плохое умерло. Осталось желание.

Она берет лопату, книгу и нож, и уходит во тьму.

…

Черные облака похожи на пролитые чернила. Черные чернила на темно-сером столе. И кладбище пахнет кладбищем – запах боли и скорби, тоски.

Она останавливается у свежих могил. Их три, и земля наверху еще рыхлая, рассыпчатая. И нет еще надгробий, не выросла еще трава – только венки белых цветов лежат на черной земле. Матери. Брату. Другу.

Она раскрывает книгу и долго смотрит на изображение пентаграммы. Смотрит и пытается запомнить, заучить наизусть каждый черный штрих на желтоватой бумаге. Чтобы повторить потом. Теплой кровью на черной, рыхлой земле.

Это неправильно, противоестественно, но ей все равно. Она не может забыть, не может отпустить. Не может позволить им уйти и оставить ее здесь, одну.

Кровь уже не идет, кровь засохла и запеклась, поэтому она берет нож и начинает вспарывать швы, разрезать белые, прочные хирургические нити, стягивающие ее кожу. И нож врезается в плоть, проникает вглубь, а крови все нет, нет и нет. И слез нет – слезы высохли.

Она будет воскрешать мертвых.

…

Он просыпается ночью. Не от видения – видения умерли, и не от боли – боли нет. Просто просыпается во влажной, липкой, удушающей тьме, открывает глаза и смотрит в потолок. Что-то разбудило его – чувство или предчувствие, и знает, что не сможет больше уснуть.

Что-то не так. С ней, с Джо.

…

Она последняя. Для него теперь – она последняя. В ней собрались последние кусочки того, за что он мог цепляться и держаться. После Джесс был Дин. После отца был Дин. После Мэдисон был Дин. А после Дина не осталось никого.

Только она, и, когда он вытащил ее из-под завалов, на ее теле была кровь Дина. Кровь Дина, смешанная с ее кровью, была и на его руках. И закрывая глаза, он может вспомнить ее цвет, вкус и запах.

Они теперь связаны. И он знает, куда она могла пойти.

…

Шесть футов вглубь, рыхлая черная земля, и она копает. Сначала лопатой, а потом, отбросив лопату, руками. Окровавленными руками разрывает землю, царапает ногтями в приступе бесконечного, давящего отчаяния.

Незаконченная пентаграмма на черной земле почти не видна, но она и так знает, каких штрихов не хватает. Она закончит. Потом.

…

Он оттаскивает ее от могилы. Оттаскивает в сторону, а она вырывается, выскальзывает. Ее руки скользкие от крови, ее одежда липкая от крови, она пахнет кровью, и кровь капает на землю. Он прижимает ее к себе, пытается помешать, и он сильнее, но она отчаяннее.

Чернильные пятна облаков в черно-сером небе прячут серебристую луну. Темно.

– Прекрати. Перестань.

И она затихает. Не сдавшись, обессилев. И он поднимает ее на руки и несет обратно. Не домой – у них нет и не было дома – просто под крышу.

…

Она похожа на безжизненную куклу. Он раздевает ее, снимает грязную, липкую одежду, смывает кровь с ее тела. Мажет антисептиком ее раны. Бинтует ее руки.

Она смотрит прямо перед собой и молчит, и он больше всего на свете боится, что она заговорит. Скажет то, что должна была сказать давно – ты убил их. Она молчит.

Они молчат.

И он осторожно касается ее щеки, убирает прядь волос за ухо. И он тянется вслед за его рукой. Вслед за утешающим теплом, которое не поможет ни ей, ни ему.

– Ты не одна. Не одна.
Мы вернем их. Только не так, по-другому. Не мертвыми – живыми. Вместе.

Они будут воскрешать мертвых.