От автора: все эти мини и драбблы я написала ДО ТОГО как начала смотреть Призон Брейк. Я вовсе не считаю их чем-то великим, но решила выложить сюда, в одну тему, чтобы они, на всякий случай, не потерялись. Я не знала ни сюжета, ни характеров героев, - знала только как они выглядят и, в общих чертах, какие у них отношения. Здесь часть мне приснилась, часть я выдумала, причем в большинстве случаев стебалась. Уж очень много ПБ было тогда в моей френд-ленте. Точнее, там было слишком много Скофилда и Линка.

1)

Название: На север
Автор: кто же автор?
Персонажи: Линкольн и Майкл из ПБ
Варнинг: мат
От автора: это новеллизация моего сна. Поэтому я не несу ответственности за содержание.
(*) Заебло – это не заебАло с пропущенной буквой А, это именно заеблО – ударение на «о», спецтермин.

~~~~~~~~~~~

Вот я.

Я уже простужена.

Я одета плохо. Просто и плохо. В этих джинсах у меня огромный зад и короткие ноги, толстые каблуки сапог, забрызганных грязью, почти отваливаются, а сальная фисташковая куртка чем только не засрана – даже кровью. Случайно получилось, во время сдачи анализов – ничего страшного, но рукав, слегка вымазанный в крови – это даже не противно, это никак.

Я иду к железнодорожной станции. Иду, и думаю, что зря не расчесалась перед выходом, но у меня есть оправдание – я забыла ключи и от общей нервозности плакала у себя под дверью на заплеванном каменном полу. Мне было себя очень жалко. Я даже раскурила хабарик, брошенный кем-то на подоконнике лестничной площадки.

- Сейчас, - протянула выпившая соседка, просунув голову в бигудях в приоткрытую дверь. Она услышала мои всхлипы. – Сейчас мужики придут тебя утешать.

И мужики пришли, - позвонили из автомата.

Да, я иду к железнодорожной станции. Иду мимо старых деревянных домов, похожих на сараи, и голых огородов, мимо забора, испещренного матерными и национал-большивистскими лозунгами, мимо ветхих кирпичных домов с четырьмя этажами, в одном из которых живу и я, мимо их битых окон, мимо автобусной остановки, утопающей в воде.

Я выхожу на асфальт, мокрый от прошедшего ночью дождя, и на полуотломанных каблуках прусь дальше, зябко кутаясь в засаленную куртку и дуя на замерзшие красные ладони. Иду, шатаясь, загребая ногами и сгорбив спину. Я смотрю на пар, с каждым выдохом вылетающий из моего рта, и думаю о куреве, - только о нем. Проезжающая мимо иномарка обдает меня грязной жижей, но я не злюсь – только сплевываю в придорожную траву противную, вязкую слюну.

Подходя к станции – из тех, на которых всегда парами топчутся невесть откуда взявшиеся солдаты, тощие, с испугом в глазах и в громадных расхлябанных сапогах, - подходя к этой станции, я захожу в лавку и покупаю Орбит, чтобы освежить дыхание и справиться с мерзким привкусом во рту.

Выйдя из лавки, я засовываю руки в карманы, и, поёжившись под пронизывающим ноябрьским ветром, начинаю перешагивать через ржавые рельсы. Пролезаю под грузовым составом с углем и через будку билетной кассы иду на перрон.

Там, на скамейке, я вижу их. Если бы я их не знала, то решила бы, что они ждут поезда, но я их знаю, и их поезд давно ушел.

И им лучше не шастать сейчас по поездам.

Странно, как они вообще решились. Сидят, спокойные.

Я бодро шагаю к ним по асфальтированному перрону в выбоинах и трещинах, и не чувствую страха. Они – не мое дело, в конце концов. Я с ними случайно и временно. Все-таки это не моя жизнь – моя получше.

Мы коротко здороваемся, и я улыбаюсь – я рада их видеть не смотря на то, что не особенно скучала.

Они ничего, молодцы оба. Молодые. Вся одежда на них старая, но аккуратная и чистая. Лица целые и не изможденные, правда, все в мелких царапинах и ссадинах, как и руки, и Линкольн не очень брит. Зато Майкл похож на интеллигента – выбрит до синевы и даже куртка на нем не так давно вышла из моды.

Они неуловимо похожи. Неуловимо. Я вижу сходство и не вижу. Они одинаково держат по бутылке дешевого портвейна в руке и одинаково мрачно прикладываются к ней время от времени. Одинаково курят.

- Ну что? – хлюпая носом, спрашиваю я, и губы растягиваются в улыбке. Это немного неприятно – они обветрились и трескаются. – Воля?

- Воля…, - мрачно отвечает Линкольн. Майкл смотрит влево – в ту сторону, откуда поезда по этому пути не идут.

- А что побежали? – спрашиваю я, переминаясь с ноги на ногу, чтоб согреться, и ответ меня не очень интересует.

- Да заебло, - коротко отвечает Линкольн, чувствуя мое безразличие. – Чё стоишь-то? Падай.

Он чуть подвигается в сторону, и я сажусь на мокрую скамейку между ними, обтирая ее своими джинсами. Майкл нагибается влево, и я вижу там авоську, набитую бутылками. Он достает одну, открывает и протягивает мне.

Я нюхаю бормотуху и морщусь. Линкольн фыркает.

- Вон там бак, видишь? – говорит он и показывает чадящей сигаретой на большую ржавую цистерну в составе грузового на встречном пути. – Поди, керосинчику плесни для аромата. Там кран сбоку.

- Смешно, - отвечаю я, чтобы что-то сказать.

- «Смешно»? Я плеснул, - отвечает Линкольн. А я думаю о том, что речь у него стала совсем замедленная, как будто он то ли языком во рту с трудом ворочает, то ли с трудом вспоминает слова и складывает их в предложения в своей голове. Хотя, может быть, он просто пьян. Но совсем не похоже.

Мы надолго замолкаем.

- Есть тут где схорониться? – спрашивает Майкл, когда я докуриваю, а в голове начинает шуметь и туманиться.

- Не знаю…, - отвечаю я, тупо глядя перед собой на свои обгрызенные ногти. – Вам надолго?

- На недельку…, - неопределенно тянет Майкл, - …может, на полторы.

- Не знаю, - повторяю я. – Здесь много всего. Можно походить кругами, поискать.

- Что ходить? - внезапно вскидывается Линкольн. – Мы, пока сюда ехали, видели пустую дачу с мандулой на крыше, помнишь? – он обращается к брату.

- С трубой? – хихикаю я.

- С мандулой, не знаю, – отмахивается от меня Линкольн. – Почти целая, и не живет никто. Чем тебе плохо?

- Надо походить, - упрямо повторяю я.

Мы снова замолкаем.

- Походим, - через минуту отвечает Майкл, глядя на давешнюю цистерну с керосином.

Мы сидим еще минут пятнадцать, пока не заканчивается портвейн в начатых бутылках. Мне хочется выпить еще, но больше нельзя. Во-первых, потому что никто меня никуда не потащит, если я отключусь – хорошо, если отволокут в кусты или на лавку и бросят отсыпаться, а то и оставят, где упаду, но главное не это. Я должна хорошо запомнить то место, где они схоронятся, пока не пойдет мимо нас с юга тот поезд, которого они ждут. Я должна запомнить это место, потому что надо будет их подкормить, вернее, мне придется их подкормить в любом случае. Все время, пока не придет поезд, я буду каждый день дворами, через канавы и окольные пути, делая лишние крюки и не попадаясь на глаза знакомым, ходить с пакетом в одно и то же место – скорее всего, это будет замороженная стройка или брошенная дача, каких здесь много, потому что люди уходят, - не хотят здесь жить. Да и кто захочет?

В этом пакете будут: хлеб, вода, водяра, курево, колбаса, сухари, может быть, сгущенка или карамельные долгоиграющие конфеты. Я отдам им что-нибудь из своей или мужниной одежды – скорее всего, это будут шерстяные носки и белье потеплее – например, тельники. Потому что они будут зимовать в бегах, а, значит, под открытым небом, в дороге, пока не доберутся дотуда, докуда им надо, а где это, и далеко ли – я не знаю. Может быть, очень далеко. Я отдам им какие-нибудь вещи, которые могут понадобиться им в дороге, может быть, лекарства, если они попросят. Лишь бы не попросили денег. Их пропажу из дома трудно будет скрыть. Но если попросят – я дам им столько, сколько скажут, по первому требованию.

Не чувствую к ним ни страха, ни ненависти, и никаких теплых чувств тоже. Пусть с ними воюет кто-нибудь другой. Если они уедут отсюда через неделю и никогда не вернутся – я им всё отдам за это.

- ‘от падел! – завистливо цокнув языком, восклицает Линкольн, когда мы проходим мимо пьяного мужика, сладко спящего под козырьком низкого гаража. Вид этого счастливого забытья заставляет Линкольна улыбаться и тоже чувствовать себя счастливым.

- Бл-л-лядь, - цедит Линкольн, вступив в кучу собачьего говна. – Везде наср-р-ано, - раздраженно бормочет он, шаркая ботинком по асфальту и отмывая подошву в луже.

Мы подходим к большой замороженной стройке. Раньше здесь была моя школа. Я сюда ходила. Потом ее перенесли на другой конец поселка, а старое здание снесли. Одновременно с этим, начали строить новое. Но ни то, ни другое не довели до конца.

- Пойду посмотрю, - бросает Майкл и, не дожидаясь ответа, быстрым, трезвым шагом идет вглубь старой развалины. Похоже, он совсем не пьян. Я пьяна, Линкольн выпивши, а Майкл идет на несколько шагов впереди, уверенно и твердо, и молчит – прямой, гордый, серьезный.

- Вот куда он попёр один? – говорю я, не зная, к кому обращаюсь – к себе или к Линкольну. – Вдруг там бомжи….

Линкольн молчит, а затем усмехается и проводит ладонью по лицу.

- Прикинь, да? – говорит он. – Сейчас возвращается и так…, - он снова проводит ладонью по лицу, - …фингалайзеры у него по всем щам. И клюка из жопы.

Я прыскаю и начинаю хихикать. Линкольн говорит медленно, растягивая слова так, как будто ему во рту что-то мешает. Из-за низкого, хриплого голоса и нетрезвого артистизма его слова про фингалайзеры кажутся мне очень смешными. Но, может быть, у него просто выбиты нижние зубы.

Майкл показывается в пробоине в стене и подзывает нас.

- Да блядь…, - бормочет Линкольн, вступив на пороге в кучу говна. - Обосранцы...

Мы идем по битому стеклу, кирпичам и гнилым балкам. Майкл идет первый, легко перешагивая кучи мусора, я иду за ним с большим отрывом, и меня сильно шатает. Линкольн идет последним. Он часто спотыкается, комментирует все, что видит, и позвякивает в его руке авоська с не распитыми бутылками.

- Нас здесь заметут, - мрачно говорит Линкольн, глядя в бледное небо через полуразрушенную крышу.

- Ты паникёр, - отвечаю я, и улыбаюсь шуму бормотухи в своей голове.

- Это ладно, - вдруг говорит Майкл, усмехнувшись, и я удивленно смотрю на него, потому что он говорит очень редко, а улыбается еще реже. – Вот мы раз скок на кухню залепили, и он их харчами отравился. Люди над ним пёрлись – блюёт и бормочет: «Как же это я спалился так неграммотно…».

Коротко, но больно сжимается мое сердце. Все-таки они братья. Ни один самый гениальный пародист не смог бы с такой точностью воспроизвести голос и интонации Линкольна. Да, Линкольн. Как же это ты спалился так неграммотно…. Как кур в ощип.

- Надо было тебя еще в детстве убить, пока была возможность, - беззлобно цедит Линкольн и вступает в кучу дерьма. – Ёб твою мать! Богатым буду?!

Мусор скрепит под ногами, но чем глубже мы уходим, тем меньше его становится. Мы входим в какую-то комнату – почти целую, с целым потолком и тремя стенами. Пол здесь почти чистый, а в углу свалены волнистые от воды старые глянцевые журналы. Майкл берет несколько штук, раскрывает и кидает на пол. Мы садимся на них вокруг авоськи с портвейном.

Через огромную дыру на месте четвертой стены видно те же развалины незаконченной стройки и задувает холодный осенний ветер. Линкольн ежится под затертой кожаной курткой.

- Ничего, - говорит Майкл. – Кирпичами завалим.

Мы сидим молча, кругом. Я слушаю вой ветра и вдыхаю тоскливый и щемящий запах ноябрьской гнили и плесневелых стен. Я смотрю на их лица, похожие и непохожие. Может, они и не братья вовсе. Там все братья. У всех после этого делаются похожие лица. Нет, наверное, всё брехня. Они никакие не братья.

- Куда вы теперь? – спрашиваю я.

- Да там…на север, - после долгой паузы отвечает Майкл. Конечно, они мне не скажут, да я и не хочу знать – так целее.

- А надолго? – я дую на застывшие, покрасневшие ладони в цыпках, и надеюсь, что он скажет «навсегда». Чувствую себя очень некрасивой с грязными волосами, потрескавшимися губами и сальной курткой. С короткими ногами в грязных сапогах.

- Столько не живут, - отвечает Линкольн, и достает из авоськи три бутылки. – Куда идти запомнила?

- Запомнила.

- Мужу не говори, - предупреждает Майкл.

- Само собой, - уверенно киваю я. Я и не собиралась. Лучше сдохнуть.

Мы сидим с открытыми бутылками, смотрим друг на друга, и вдруг мне отчего-то становится радостно и легко. Я чувствую дыхание новой жизни. Интересно, а они его чувствуют?

Я вытягиваю руку с бутылкой в центр нашего маленького круга. Я улыбаюсь им обоим, как могу честно, открыто и искренне.

- За побег.

- За побег.

Наш тихий тост заглушает шорох старых газет в углу, потревоженных порывом ветра.

~~~~~~~~~~~~~

2)

Название: Зона VIP
Рейтинг: R
Варнинг: Аффтар не знает о чем пишет. Почти. аффтар не сидел и даже не смотрел ни единой серии ПБ))))))))))))) ООС + НМП
Пейринг: Майкл/Сара
Дисклеймер: не надо, унесите:)
Саммари: аушная и оосная сарамайкла. Считайте, что это альтернативная вселенная, или просто фантазия на тему...

Пояснения:
Отгрести – быть избитым за косяк (ошибку), при этом нельзя закрываться руками.
Положняк – та часть пайки, которую блатные не имеют права отнимать у мужиков. Ма-а-аленькая.
Главшнырь – завхоз
Харить – трахать
Сделать табурь – бить табуретом по голове, пока он (табурет) не сломается. По шкале наказаний – более тяжкое, чем отгрести.

~~~~~~~~~

- Здесь всегда столько народу? – шепотом спросил Ларри у парня, сидящего рядом. Этого парня звали Майкл. Он брат того громилы, от которого Ларри отгреб в первый день. Но Ларри не обижался. Он упорол косяк, и это было справедливо, да и бил громила в треть силы и безо всякого удовольствия. Может, Ларри повезло, а, может, брат Майкла просто добрый.

Майкл сидел, откинувшись назад и закрыв глаза, будто медитировал. Не ответив, он коротко кивнул и громко хрустнул пальцами.

На самом деле, народу было не так много – всего трое, - но в маленькой приемной медпункта они втроем казались целой толпой.

- А что так долго? – спросил Ларри у Майкла, когда из-за двери раздался заливистый женский смех. Ларри спрашивал шепотом – исключительно из уважения к Майклу и его полусну, а вообще-то он его не очень боялся, потому что Майкл был демократичным. Вот бы все были такими демократичными, как Майкл. Тогда Ларри ел бы каждый день свой паек полностью, а так раз в день приходилось довольствоваться положняком.

- Главшнырь, - брезгливо поморщившись, ответил Майкл, и Ларри понял: завхоз принес в медпункт спирт и медикаменты, привезенные сегодня утром.

Женщина за дверью – женщина, которую Ларри ни разу не видел, но о которой слышал много хорошего, - снова засмеялась. Все ласково звали ее оскорбительным, на взгляд Ларри, прозвищем. Но ее настоящее имя – Сара, - давно уже не давало Ларри спокойно спать по ночам, шурша в его ушах зазывно и чарующе.

- Неужели они там…, - начал Лари и не договорил, испугавшись, что ляпнул что-то лишнее.

Было поздно – намек Майкл понял, но, кажется, совсем не разозлился – только отрицательно покачал головой. Так уверенно и спокойно, что Ларри понял – разумеется, нет, разумеется, главшнырь не харит медсестру, этого не может быть, потому что этого не может быть никогда.

Когда главшнырь закончит травить медсестре анекдоты, в кабинет зайдет не Ларри, и даже не Майкл. В кабинет зайдет парень, которого товарищи принесли только что и уложили на скамейку напротив – парень был без сознания, с разбитой головой, потому что ему сделали табурь. Майкл, даже если бы пришел последним, мог бы пойти первым – имел такое право, и Ларри пропустил бы его, совершенно не чувствуя себя ущемленным. Но Майкл – благородный человек. Задремав, он чуть поморщился правой стороной красивого, гладкого лица и небрежно махнул рукой, пропуская вперед парня с разбитой башкой.

Ларри смотрел на парня, с головы которого на пол уже натекла маленькая кровавая лужица, и думал, что парню, конечно, ничего не сделается, но ему, Ларри, лучше поостеречься и ничего не упороть. У парня было тупое лицо – даже если он станет еще тупее, или если у него сотрясение мозга – было бы что сотрясать! – все равно будет незаметно, и в его жизни ничего не изменится. А Ларри очень хотел выйти целеньким и здоровым, каким пришел.

Раскрылась дверь медпункта – шумно и быстро, как будто с ноги, - и оттуда, радостно смеясь, вышел главшнырь, сжимая в руке какие-то бумажки, на которых, видимо, медсестра расписалась за принятые медикаменты.

- Удачи вам, рад был видеть! – громогласно пророкотал главшнырь и, развернувшись, быстро пошел к выходу. – Доброе утро, Майкл.

Майкл не ответил. Ха! – Ларри усмехнулся. Глупый старый дурак главшнырь. Кто он? А кто Майкл? Еще бы он с ним здоровался!

Ларри слышит громкий стук увесистых каблуков. Еще секунда – и в дверном проеме появляется ОНА. В белом халате с закатанными рукавами и в юбке до колен. С распущенными рыжими волосами и накрашенными губами.

От восхищения Ларри забыл, как дышат, и несколько секунд быстро изумленно моргал, ослепленный ее красотой. Богиня. Таких совершенных женщин Ларри еще встречал – разве что видел в журналах.

И пусть, пусть эта удивительная красавица не для него, но все годы, которые он здесь проведет, его жизнь будет освещена ее сиянием.

Она опирается на дверной косяк и засовывает руки в карманы. Какой грацией наполнен каждый ее величественный, плавный жест!

- Чё сидим? – сказала она, слабо улыбаясь. Она растягивала слова и нежно смотрела в их сторону. – Кого ждем?

В первую секунду Ларри показалось, что она улыбается ему.

И сразу затем наваждение рассеялось.

Она улыбалась Майклу.

Конечно, Майклу.

Не думал же Ларри, что женщина будет улыбаться ему, когда рядом сидит Майкл.

Ларри опустил глаза, и уставился на свои руки - грубые, короткопалые, с круглыми ногтями и какими-то кривыми пальцами, будто сведенными ревматизмом, хотя ему нет и тридцати. У Майкла руки пианиста. Руки художника. Только костяшки сильно сбиты. И все потому, что Майкл долго терпел побои конвоя, отказываясь от работы, и провел в карцере не один, наверное, месяц на хлебе и воде, и теперь его единственная обязанность – бить чухов. А Ларри не смог. Ларри бы не выдержал жестоких побоев, какие выдержал Майкл, и, вместо того, чтобы сидеть с Майклом, его братом и прочими в королевском углу, Ларри работал каждый день, отрабатывая свою норму. Оттого его руки были кривыми и страшными, а руки Майкла – красивыми и мужественными. Оттого Майкл – король, а Ларри – тюремная пыль.

Ларри увидел, как Майкл открыл глаза и улыбнулся Саре.

- Заноси, - просто сказала она, кивнув в сторону бесчувственного парня с разбитой головой, о котором Ларри успел уже забыть.

Ларри быстро вскочил на ноги и, подойдя к телу, стал соображать, за что ему по его положению можно взяться. За плечи нести тяжелей. За ноги – непочетно.

- Бери за ноги, - будто прочтя его мысли, сказал Майкл.

Ну, конечно, за ноги. Чтобы МАЙКЛ – и тащил мужика ЗА НОГИ?! Ларри усмехнулся собственной глупости. Черт с ним с тем, что за ноги тащить легче. Майкл – такой человек. Ему главное – не облегчить себе задачу, а держать масть.

Они внесли мужика в кабинет и уложили на кушетку. Пока Сара обрабатывала его раны, они сидели в стороне на стульях, и Ларри, замерев в восхищении, любовался тем, как порхают ее руки над окровавленной головой несчастного, как ловко она дезинфицирует раны и заматывает его голову бинтом, и завидовал. Завидовал оттабуреченному. Его касается Сара.

Когда голова несчастного была залечена, Сара, высунувшись в коридор, позвала двух конвоиров с носилкам, и те понесли его на больничку.

Ларри неотрывно смотрел на нее и видел, как она обменялась с Майклом многозначительными взглядами. Затем она повернулась к нему. К Ларри.

- У тебя что? – прохладно, но мягко спросила она.

Ларри сообразил не сразу. Он дернулся, и быстро вскочив на ноги, подошел к ее столу.

Ужас был в том, что Ларри вдруг вспомнил, с какой проблемой он пришел в медпункт, и внутри у него все похолодело. Язык присох к нёбу, и Ларри мялся с ноги на ногу, глядя на нее, не в силах насмотреться.

- Эй, - сказал Сара, чуть подавшись вперед. – Рот замкнуло? Что у тебя болит?

Ларри набрал в грудь побольше воздуха, но так и не ответил.

- Он немой? – спросила Сара у Майкла, все так же дремлющего у стены на стуле, указывая на Ларри блестящей шариковой ручкой. – Или тупой?

Ларри слышал, как Майкл тихо выдохнул, улыбаясь, но не стал дожидаться его ответа.

- У меня это…, - сказал Ларри. Продолжение фразы застряло в горле.

- Ясно, - кивнула Сара, делая пометку в журнале. – Снимай штаны.

Лари опешил. Он так смертельно побледнел, что Сара, подняв на него свои прекрасные глаза, тихонько прыснула.

- Я не могу, - прошептал Ларри, теребя дрожащими руками край своей робы. – Я не могу снять перед вами штаны.

Сара пожала плечами, откинулась на спинку стула и, скрестив руки на груди, испытующе уставилась Ларри прямо в глаза.

- Тогда иди обратно, откуда пришел, - сказала она, чуть склонив голову на бок.

- Я не могу, - бормотал Ларри, как заведенный. – Не могу я. Снять штаны. Не могу я снять штаны…

Шумно выдохнув, Сара закатила глаза, и взгляд ее смягчился.

- Брось, парень, - устало сказала она, ободряюще глядя на Ларри. – Не трать мое время. Что я – свистков гнилых не видела?

- Я не могу…, - еле слышно, одними губами пролепетал Ларри, чуть не плача. – Я думал, вы дадите мне таблетку, и я пойду…а так я не могу…

Сара покачала головой и уставилась в окно.

Ларри услышал, как за его спиной что-то тихонько стукнуло. Это Майкл. Майкл поднялся со стула.

Боковым зрением Ларри видел, как Майкл подошел к нему, и, глядя прямо на Сару, с непроницаемым выражением красивого лица, обращенного к ней, взялся за шнуровку собственных брюк. Холодный и прямой взгляд его при этом, как показалось Ларри, ничего не выражал, но Саре так не показалось.

Ларри не заметил, как он это сделал. Одним коротким, быстрым, порывистым движением Майкл дернул резинку, и его штаны, вместе с трусами, упали на пол, к его ногам.

Тонкая, точеная бровь Сары насмешливо изогнулась и поползла вверх, а в глазах сверкнуло восхищение.

Ларри покраснел еще больше, когда понял, как ничтожны его размеры по сравнению с размерами Майкла.

А Майкл так и стоял – прямо, склонив голову на бок и свободно опустив руки вдоль туловища, - и его штаны и белье лежали на полу у его ног.

- Вот видишь, - мягко сказала Сара, отрывая от Майкла взгляд с видимым усилием. – Видишь? Человек пришел на прием.

Ларри сразу почувствовал себя лишним. Он не понял, как это вышло. Но он уловил это всем существом и понял, что не переживет, если у Майкла сейчас встанет. Если это произойдет, Майкл даже не покраснеет. И глазом не моргнет.

А кого ему стесняться? Кого стесняться МАЙКЛУ?! Мужчине, для которого где-то делают таких женщин, как Сара?! Это был сектор ВИП. Сектор, куда Ларри путь навек заказан. И если такой член встает – этого нельзя стесняться. Это манифест гения, а не восставший член.

А Сара, между тем, вновь уставилась на Майкла. Он стоял все так же, как будто штаны были на нем, и сдержанно улыбался.

- И что у вас болит? – растягивая слова, спросила Сара. – По-моему, вы совершенно здоровы, - Сара указала тонким пальчиком куда-то, Ларри догадывался, куда.

- Зубы, - пожав плечами, ответил Майкл.

- У вас болят зубы? – переспросила Сара с деланным удивлением.

Майкл усмехнулся и снова небрежно пожал плечами. Подняв руку, он сделал неопределенное, ленивое круговое движение возле своего лица.

- Флюс, - бросил он, глядя Саре в глаза и криво улыбаясь. – Чтоб его. Суку.

Потемневшими глазами, Сара смотрела на него исподлобья и возвращала приторную, кривую и жадную улыбку.

Ларри прокашлялся.

- Я пойду, - быстро сказал он.

- А таблетка? – спросила Сара, не отрываясь, глядя Майклу в глаза. – На столе, в оранжевой баночке.

Ларри покрутил головой и, схватив со стола оранжевую баночку, пулей выскочил из кабинета.

Ларри бежал со всех ног, бежал к себе в барак. Бежал так быстро, как будто за ним гнались.

Барак встретил его низким, грудным голосом брата Майкла, который, лежа в королевском углу, по слогам зачитывал своим друзьям обложку толстой книги.

- Г…ГРАФ, - провозгласил Линкольн, и все вокруг засмеялись. – МОН-ТЕ. КРИС-ТО.

Его слова утонули в хохоте.

- Граф Мон-те-Крис-То, браты! – веселясь, крикнул Линкольн, перекрывая смех окружающих и раскрывая книгу. – Посмотрим…

Ларри незаметно прошмыгнул к своей шконке, как мышь. Он нырнул под плед и накрыл голову подушкой. Плотно-плотно.

~~~~~~~~~~~

3)

Название: Complicated
Автор: Доджесс
Пейринг: Линкольн/Вероника
Варнинг: ООС, АУ. КАЮСЬ: одну фразочку потырила из одного нашего кина. Какую - не скажу, но больно она мне нравится. Извиняюсь, если наврала с фамилией Линкольна.
Рейтинг: R
Жанр: Стёб? Не скажу. Да, это выглядит как стёб для смотревших ПБ, но я не смотрела, и, скажу честно, что как стёб это не воспринимаю. И фразочки вроде той, про крутизну, вполне серьезно написаны, хоть и не без иронии.
От аффтара:Очередной микро-креатиффчик из серии «По волнам призонбрейка». Я набралась наглости и вывешиваю самостоятельно, без приглашения. Ни одной серии по-прежнему не смотрено. На самом деле, тут все очень мутно. Типа аффтар хотел что-то сказать, но не вышло. В общем, никакой морали не вложено, на самом деле, просто у меня в башке засела эта сцена, вот и все.

Посвящается Ази и всем любителям Линкольна. И не любителям тоже. Мы с ним не знакомы, но мой ему привет, сухари и пара белья.

*****
Знакомое лицо! Я угрожал тебе прежде?
(«Пираты Карибского моря»)
*****

Линкольн остановился, едва перешагнув порог комнаты для допросов. Конвоир захлопнул за ним дверь так, как будто хотел с размаху прищемить ему зад – он был обижен на Линкольна такой обидой, которая не проходит. Конвоир ненавидел Линкольна за крутизну, которую с трудом вмещали крепкие тюремные стены, и за успех у женщин, которым Линкольн пользовался даже здесь, при полном их отсутствии.

- Бэрроуз! – орал, бывало, почтальон. – На, гад, на, подавись, чтоб ты сдох, на! – почтальон – маленький истеричный негр, - умирая от зависти, швырял в камеру Линкольна добрый десяток пухлых писем, которые летали по коридору, падали на пол и которые, памятуя об отходчивом, но суровом нраве адресата, никто не решался подобрать и прочесть. Линкольн сломал почтальону за это обе руки. С тех пор, письма аккуратно складывались стопочкой.

Многие женщины писали Линкольну письма. Некоторые видели его по телевизору, некоторые узнали о нем из газет и журналов, и ни в одном из этих изданий не обошлось без его самой лучшей фотографии. Каждая женщина хотела поддержать и утешить его. Ни одна не верила в его виновность. При аресте Линкольн бросил в объектив камеры центрального канала такой беспощадный, суровый, прямой и правдивый взгляд, что ни о каких убийствах не могло быть и речи.

В другой раз Линкольн попал на экраны телевизоров, избив следователя по своему делу прежде, чем конвой преодолел до него три метра. Ознакомившись с обвинением, Линкольн молча поднялся со своего места, одной рукой взял за спинку стул, на котором только что сидел, и с размаху опустил его на голову следователя. И только потом заорал на бесчувственное тело.

- Ах ты, сука! – орал Линкольн вне себя на залитое кровью лицо следователя. – Ты ж мне чужого понавешал, слизь!

Конвой скрутил ему руки, отделал дубинами по почкам и по голове, не стесняясь журналистов, но Линкольн рвал проклятьями глотку до тех пор, пока не захотел пить. Он поведал миру о том, что, помимо липового убийства, ему шьют ограбление ювелирного магазина и лавки приколов в Оклахоме, и все для того, чтобы удачно закрыть квартал по раскрываемости.

Женщины, кроме слов утешения и поддержки, писали, что, если ему будет негде жить после оправдательного приговора, он может остановиться у них. Присылали свои фотографии. Спрашивали, есть ли у него приличный костюм, чтобы явиться в нем на суд. Приличного костюма у Линкольна не было, но были почти новые кроссовки, которые он в общей камере отнял у одного бухгалтера, обвиняемого в растрате.

- Скинь, не будь падлой, - сказал Линкольн. – Тебе здесь до зимы чалиться, а бедному каторжанину, - тут Линкольн указал на свою широкую грудь, - на суд идти не в чем. А на меня там мама смотреть будет.

Администрация не позволяла себе читать письма Линкольна. Администрации было все равно – она ценила только мир, покой и порядок в тюрьме, за которые отвечают люди вроде Линкольна, его брата и их «дружков».

Линкольну все удавалось. Не так хорошо как его брату и земляку Майклу, но, на самом деле, Линкольн просто не старался – действовал всегда на горячую голову, наобум, и не умел вовремя остановиться.

За это, за мужественную красоту, за отчаянность, за отлично подвешенный язык, за авторитет и за бешеный нрав, конвоир был смертельно обижен на Линкольна. Потому что конвоир должен был быть боссом, порядочным человеком, выполняющим опасную мужскую работу, а Линкольн – жалкой общественной отрыжкой, перешедшей Рубикон жизни и застрявшей на самом ее дне, но выходило все наоборот. Линкольн мог отвесить конвоиру, проходящему по коридору, такой пендель по жопе, какого тот с детства не получал, - отвесить под гогот блатных и сдержанную холодную улыбку младшего брата, и ему за это ничего не было. Потому что этого конвоира даже другие конвоиры не принимали всерьез.

Поэтому все, что он мог – с силой захлопнуть за Линкольном дверь допросной и подавить в себе мазохистское желание прильнуть глазом или ухом к замочной скважине и посмотреть, как Линкольн поведет себя в сложившейся ситуации.

А ситуация была катастрофическая. Как в замедленной съемке Линкольн наблюдал, как Она поднимает на него глаза. Она отрывается от бумаг, выпрямляет спину, откидывает назад волосы и смотрит на него с загадочной полуулыбкой на губах. Не хватает только музыки за кадром.

Линкольн, не двигаясь с места, сложил губы трубочкой и тихонько, еле слышно свистнул себе под нос. Рукой он рассеянно ощупывал задний карман штанов в бесплодных поисках затасканной сигаретной пачки и не сводил с нее глаз. Ее лицо казалось ему смутно знакомым. И, кажется, там была какая-то неприятная история.

- Привет, - сказала она, кивнув и улыбнувшись. – Вы так и будете стоять в дверях? Присаживайтесь.

Линкольн сделал несколько шагов вперед и сел, переставив свой стул поближе к ней, чтобы стол, заваленный бумагами, не разделял их.

- Вы меня не узнаете? – спросила она. Линкольн выразительно повел бровями. – Я знакомая Майкла. Мы дружим с детства. Я Вероника.

- Привет, - сказал Линкольн. – А где адвокат?

- Я адвокат.

Она улыбнулась так беззаботно, что Линкольн прикинул в уме, что лучше – отказаться от такого адвоката, и, может быть, остаться живым, или провести время с красоткой и быть повешенным. Линкольн был ТАКОЙ человек. Для него вопрос не стоял.

- Подходяще, - кивнул Линкольн и улыбнулся. – Но давай сразу решим – у меня ни копя.

Это не было правдой. Но Линкольн решил зачем-то ни за что не платить своему адвокату.

*****

Линкольн не слушал – бросил попытки понять, как Вероника будет строить защиту. На самом деле, он догадывался, что строить ее вообще бесполезно – никого не волнует истина, и, если вместо ограбления автозаправки, которое имело место в прошлом месяце, ему шьют громкое убийство, никаким красоткам не решить его проблему.

- Я иду под вышак, - сказал Линкольн, оборвав ее на полуслове. – Знаешь, как говорят: «Не можешь срать – не мучай жопу». Извиняюсь за выражения, подруга Майкла, но от нас с тобой ничего не зависит.

Она подняла на него глаза и посмотрела спокойно, без отчуждения, недоумения, вопросов.

- Да, я знаю, - просто ответила она. – Но я должна выполнить свою работу как можно лучше. Как же я иначе буду дальше жить?

Вопрос был риторический, и Вероника, опустив глаза, зарылась обратно в бумаги.

Линкольн смотрел в вырез ее блузки в обреченном отупении, и чувствовал, как нежелание умирать только-только зарождается у него в груди. Непривычное и острое ощущение ужасной несправедливости, которая творится по отношению к нему, нахлынуло с такой силой, что захотелось поделиться. И Линкольн поделился. Эта редкая минута была из тех, когда ему вовсе не хотелось бесстрашно смотреть в лицо смерти и плевать в лицо охране, а хотелось отвернуться и уснуть. Линкольн устал, и с непривычной остротой понял, что скоро умрет страшной смертью, и эта мысль, которая раньше не умещалась в его голове, теперь как будто заняла там свое место и прочно утвердилась.

- Вот ты адвокат, - произнес он с некоторым усилием, глядя на собственные руки и рассматривая старые «перстни» - крикливые, пошлые и уродливые татуировки. – Скажи мне – почему за одного брата дают десятку, а за другого – вышак?

- А разве ты убил? – изумленно спросила Вероника.

- Да нет, - пожал плечами Линкольн. – Где справедливость?

Вероника надолго замолчала, уставившись на бумаги, но Линкольн видел, что она не читает, а обдумывает свой ответ, но она так ничего и не сказала.

Линкольн сидел все так же, глядя перед собой, и, спросив себя, надо ли это, решил, что надо. Надо, чтобы встряхнуться. Чтобы не хандрить. Чья-чья, но жизнь Линкольна на вышаке не кончается – так он решил еще в детстве, попавшись в черном квартале с ножом и наркотой. Приговор отдельно – Линкольн отдельно. Надо. И Линкольн сделал то, что ему было надо – так он чувствовал.

Линкольн все-таки сунул свою руку ей между ног.

Она не вздрогнула и не отстранилась, будто была к этому готова. Она только посмотрела на него грустно и долго с той же загадочной, сочувственной полуулыбкой на губах, опустила свою руку, взяла в нее его ладонь и убрала ее со своего бедра.

- Линкольн, - тихо сказала она, глядя прямо ему в глаза. – Ты хоть понимаешь, насколько серьезно твое положение? Насколько плохи твои дела?

- Я понимаю, - уверенно кивнул Линкольн. – Но он, - Линкольн указал пальцем в область паха, - не понимает.

- Так поговори с ним, - грустно ответила Вероника. – Его положение не лучше твоего – объясни ему.

- Я не могу, - пожал плечами Линкольн. – Он не понимает. Только чувствует, что он свое почти уже прокашлял – ему недолго осталось.

В коридоре что-то громко звякнуло. Вероника, которая до того, не моргая и не отрываясь, смотрела ему в глаза, вздрогнула и отпустила его ладонь, которую все еще сжимала.

- Давай на сегодня закончим. Продолжим завтра.

- Да мне по хер.

- Линкольн, ты должен мне помочь.

- Я думал, это ты должна помочь мне.

- Конвой!

Загремел замок, и дверь допросной отворилась. Опершись походя на ее гладкое круглое колено и стиснув его на прощание, Линкольн медленно поднялся на ноги и пошел к выходу.

- Линкольн.

Он обернулся.

- Вы забыли сигареты, - сказала она, доставая из сумки новую пачку. – Прошу вас не отчаиваться – я постараюсь вам помочь. Все-таки я – ваш адвокат.

Линкольн поймал брошенную пачку левой рукой, а правой, оттянув резинку штанов, сказал туда:

- Слыхал? Она наш адвокат!

- Руки, к стене, - промямлил конвоир, и Линкольн, расправив широкие плечи, завел руки за спину и встал лицом к стене. – Шагай, - Линкольн перешагнул порог допросной. - К стене, - Линкольн уткнулся лбом в холодную крашенную стену.

Пока конвоир возился со своими ключами и поправлял кобуру, Линкольн, закрыв глаза, давил стену лбом и мог поклясться – из тюремного коридора было слышно, как она шелестит бумагами и откидывает волосы назад.

Откидывает волосы, моргает, стирает ладонью лишнюю помаду и, смутившись, тянет вниз край короткой юбки. А сегодня поздно вечером из его камеры будет слышно, как она ходит по своему дому босиком, подтягивая сползающие шорты, пьет успокоительное и плачет в углу дивана, закрыв лицо руками, от жалости к нему.

~~~~~~~~~~~~

fin