…

Мне снится сон. Один долгий-долгий-долгий сон.

В нем все случается так быстро, в нем все случается так странно – я бы даже сказала несправедливо. Но кому дело до того, что сказала бы я.

Я вспоминаю так много. Вспоминаю то, во что верила, тех, кому хотела верить. Вспоминаю свои старые университетские снимки. Вспоминаю темные кленовые аллеи, по которым ветер стелется коралловыми стежками, вспоминаю голос матери – так мало осталось у меня из детства. Вспоминаю все то, о чем я мечтала, вспоминаю рыжие запахи осени. Я всегда любила осень… Наверное, за то, что она не давала мне так остро чувствовать свое одиночество.

А потом неожиданно время летит так быстро.

Я закрываю глаза, и кончиками пальцев касаюсь своего лба, переносицы, подбородка, провожу ладонями по щекам, едва ощутимо притрагиваюсь к губам. Мое лицо – уже больше не мое лицо. Я не могу узнать его: зловеще обозначаются скулы, глаза словно проваливаются внутрь, на лбу проступают болезненные борозды. Необъяснимо резко перехватывает дыхание – и я задыхаюсь, стены и пол кружатся надо мной, легкие отчаянно напрягаются, пытаясь расшириться.

Говорят, что смерть ставит клеймо на своих жертв. Помечает их, оставляет черную метку, бросает перчатку, перечеркивает все.

Это неправда. Черной метки нет. Клейма тоже.

Просто мои руки становятся тонкими, как у ребенка, как у маленькой девочки.

Воспоминания не дают мне забыться. Они зовут за собой, манят, обманывают, зажигая красные огни прошлого. Сигнальные огни ушедших навсегда дней.

…

Я давно уже умирала.
…

(глухота)
…

Я всегда боялась того, что в один прекрасный день исчезнут звуки. Боялась, что в пустой тишине комнаты я не услышу даже своего дыхания, своего слабого пульса.

Абсурдно?

Жутко.
…

Странно – она никогда не представляла, что ударить можно так. Наотмашь, зло, ожесточенно. Никогда не представляла, что удар – это не больно. Ведь это справедливый удар. Она заслужила – он бьет наотмашь по лицу. Все просто. Вот только что-то сгорает внутри вместе с этим сухим хлопком, с этим обжигающе-липким прикосновением ладони. И на щеке проступает красный отпечаток.

Она не отступает - лишь резко приседает и сутулит плечи.

- Прочь, чертова наркоманка! Я не могу больше так жить! Ты всю себя отдала этой мерзости… Прочь!

А какой мерзости отдал ты себя, папа?

Кажется, ей вдруг вспоминается зима - а может, эта была осень - чужой равнодушный взгляд, полный жалости и презрения, сырые лестничные пролеты и бесконечный снег-снег-снег. Его так много, что, кажется, все мысли поседели за ночь. Она сама поседела.

Что-то мелькает в ее сознании. Назвать это «что-то» она не в силах.

- Я так и знала, - шепчет она, - никто не может…

Со стоном вдруг обнимает его – страшно крепко, до боли.

- А разве я могу? - слезы катятся по щекам, и голос тонет в немых всхлипах.

Она так устала. Так безумно устала, что всегда идет снег.

Он ощущает тонкие ключицы под ее растянутым свитером, ощущает, как наливается болью ее грудь.

- Перестань, - отвечает он, пытаясь отстраниться, - я не виноват.

Так мгновенно случается конец света? Всего три слова - и апокалипсис дышит в затылок?

- Виновата только я одна.

В ее позе что-то меняется: плечи расправляются, глаза наливаются кирпичными отблесками огня.

- Ты не можешь? – переспрашивает она едва слышно, - а я могу, папа?

Он смотрит на нее долго. Пронзительно и жалостно. Как смотрят на безнадежно больного.

- Отпусти меня, Сара.

Сбрасывает слабые руки со своих плеч, хватает за локоть и тащит к двери.

- Ты уже смогла, Сара.

К звуку захлопывающейся двери мешается другой звук. Тишина. Полная.

Даже рваного дыхания не осталось.

Видимо так тихо бывает в могиле.

…

Это случается быстро. Раз – и звуки исчезли.

…

В последние часы своей жизни я пытаюсь считать секунды. Впервые пытаюсь отсчитывать мгновения страха и боли.

…

(немота)

…

Иногда слова делают больно. Это знают все. Но знают ли они, что не-слова ранят еще сильнее.

Под пологом пьяного леса. Вспоминается почему-то глупая книжка из далекого детства. Вот только так и не довелось узнать, почему же лес был пьяным, и почему кто-то решил войти под его пьяный полог.

…

Ей всегда казалось, что лица мертвых похожи на лица детей.

С темных портретов в залитой бордовым светом гостиной смотрели на маленькую Сару лица. Много лиц. Разные лица. Красивые и не очень. Строгие и не слишком. Молодые и старые с пожелтевшими, выцветшими глазами.

Странная традиция – писать портеры со всех членов семьи. В век, когда человечество может практически все, эти величественные, пугающие картины казались ей отголосками давно забытых дней со всем многоцветьем ушедших чувств, радостей и слез.

Иногда она представляла, каким будет ее потрет на стене. Сможет ли она сама узнать на нем ту надломленную отчаянную Сару, которая кусает губы до крови, чтобы не закричать сейчас, в этой темной комнате – в камере смертника. Сможет ли узнать эти впалые щеки, проступившие скулы? Сможет ли поверить, что когда-то она умела улыбаться?

Она не плачет – нет.

…

Рама между книжным шкафом и камином навсегда останется пустой.

…

«Мертвые как дети»,- твердит она себе, когда гроб с матерью опускают в могилу.

«Как дети», - повторяет она, бросая горсть земли на крышку гроба, так сильно похожую на массивную деревянную раму.

На портрете в гостиной мама еще улыбается. Но не так, как она улыбалась в жизни. Как будто кто-то заставил ее смеяться, быть счастливой, соответствовать своему статусу. Каждый день, с утра до вечера, в любой момент, она смотрит свысока и улыбается. И невольно привыкаешь даже к этому застывшему оскалу радости.

Сара вспоминает, как по ночам мама задавала ей всегда один и тот же вопрос.

Как думаешь, почему я умерла, Сара?

Как думаешь?

Я не думаю. Думать и вспоминать – это больно.

Скажи, Сара. Ответь на вопрос.

Почему люди умирают?

…

Иногда я мечтаю о том, чтобы я разучилась говорить.
…

(слепота)

…

Тело может обмануть, душа – никогда.

Это никогда повторяет она, сжимая зубами край подушки, расцарыпывая себе ладони до крови.

Это как акт причащения, искупления своих грехов. Чем больнее – тем чище совесть.

Рука затекла, но повернуться к стене она не может.

Ее кровать – совсем не ее кровать. И возле стенки спит кто-то, кого она должна помнить, должна знать, но мысль все ускользает, теряется, растворяется в этих бурых пятнах на белоснежной когда-то простыни.

…

Это случается глупо. Глупо и грубо. Он не дожидается, пока она закроет дверь, не дожидается, пока она поцелует его, пока сама захочет.

Текила и лайм.

Привкус железа во рту и его настойчивые, горячие руки на ее животе, на ее груди, на ее спине – всюду, куда они только могут дотянуться. И куда не могут.

Он торопится, словно боится, что она сейчас передумает.

Он торопится - и ей больно. Торопится – и что-то сжимается внутри, подступают слезы. Но она не хочет плакать, не будет плакать, пока он с ней, пока он в ней.

На секунду она закрывает глаза, и ей кажется, что он смотрит на нее с нежностью.

…

Кровать, где лежат двое. Пустая кровать. Странное чувство пустоты, называемое всяким «после». Кровать, которая ни о чем уже не говорит. Кружево ложной страсти, сплетенное за пару минут во мраке ночи, теперь снова распускается на серые грязные нитки.

Она сильнее сжимает край подушки.

Темные приливы и отливы его дыхания. Невидимое, оно трепещет, плывет навстречу, полное черноты, гари, пропитанное текилой и тяжелыми сигарами, - чужая жизнь в чужой ночи. А крови становится все больше и больше. Она все прибывает; это даже не кровь, а сама ненависть, тысячу раз проклятая, выжженная, затоптанная, острая, разрывающая мозг.

И, кажется, что этот миг вот-вот наступит. Она заплачет – и станет легче.

…

Она ошибается. Вместе со слезами вытекает жизнь. Краски блекнут, и темнота становится полной.

…

Это называется слепотой?

…

(воскресшая)

…

Я давно уже умирала.

Но тогда в лазарете было что-то другое – жизнь?

Когда он коснулся моих губ - слегка, совсем чуть-чуть – я увидела, услышала, почувствовала, как во мне раскрылось и расцвело что-то горячее, нежное и необъятное, как будто тысячи голосов зашептали на ухо молитву. И тогда на мгновение мне показалось, что мне простили все-все. Все мои грехи и грешки.

Он подарил мне мгновение жизни. Одно-единственное мгновение счастья, ради которого стоило замереть, которого стоило подождать, словить его холодной рукой и впитать. Запомнить навсегда.

Спасибо. Сказать можно многое, а я скажу только спасибо.

Что бы я ни сказала, ты меня поймешь. Я верю. Я знаю.

…

(погребенная)

Я давно уже умирала.

Плотные ветви становятся ближе, сплетаются над головой с терпким запахом меда и пыли. Льнут ко мне ближе шершавые стволы.

Скоро. Уже немного осталось.

Совсем одна. Еще вчера казалось таким простым и правильным верить в то, что все в жизни можно исправить. Таким верным казалось думать, что в пустоте темных аллей гуляет по закоулкам памяти только одна жизнь, что только ей есть, что терять.

Умирать – это не страшно. Страшно думать о смерти.

В последнюю секунду я думаю о том, что мое лицо становится совсем другим. Я не узнаю его больше.

…Приходит утро, и я - уже совсем не я…

FIN