Посвящается бенрифилкам, а за вдохновение спасибо Исааку Бабелю и его Бене Крику – Королю Одесских Налетчиков))))))))))))

ДУБЛЬ ПЕРВЫЙ: ЕСЛИ БЫ ТЫ БЫЛ ИДИОТ...
Персонажи: Бен, Джон Локк.
*****
«Беня!
Если бы ты был идиот, то я бы написал тебе как идиоту. Но я тебя за такого не знаю, и упаси Боже тебя за такого знать. Ты, видно, представляешься мальчиком. Неужели ты не знаешь, что в этом году в Аргентине такой урожай, что хоть завались, и мы сидим с нашей пшеницей без почина?.. И скажу тебе, положа руку на сердце, что мне надоело на старости лет кушать такой горький кусок хлеба и переживать эти неприятности, после того, как я отработал всю жизнь, как последний ломовик. И что же я имею после этих бессрочных каторжных работ? Язвы, болячки, хлопоты и бессонницу. Брось этих глупостей, Беня.
Твой друг, гораздо больше, чем ты это предполагаешь, -
Рувим Тартаковский»
(И. Бабель, «Одесские рассказы»)
******

Джон тут один радовался, что все так вышло. Наконец-то Джону повезло, за все его мучения, наконец-то он вознагражден. Радовался настоящему нешуточному приключению, как дитя, и чувствовал себя взрослым парнем, затеявшим опасную игру. Джон молодел с каждым днем. Чем хуже шли дела, чем сильнее Джон морщил свой лоб, тем больше он радовался в глубине души – вот уже и вкус настоящей жизни проступил, и бесценный опыт. Джон поправил здоровье, накачал мускул – старость, шедшая за ним попятам с тех пор, как отнялись ноги, отступила, девчонка Салли – портниха из Аризоны, - ущипнула его за задницу на днях и подмигнула. Обещала сшить ему ночную рубашку до пола и колпак, если он отыщет ей на острове новенькую швейную машинку. Джон отыскал. Джон начал подумывать о том, чтобы остаться здесь навсегда. Джон снова начал пыхать за бесплатно, видения сменяли видения, и одно видение было прекрасней другого.

У Джона было две проблемы: драгоценные ноги и скучные люди. Не ту, не другую он не мог решить. О ногах, которые вернулись к нему чудом и чудом могли отняться снова, Джон старался поменьше думать, и только помнил, что движение – жизнь. Джон много размышлял над тем, что, если ноги отнимутся опять, не будет ли слабостью наложить на себя руки. Джон не думал, умереть ему или жить, стань он снова калекой, но показаться слабаком боялся больше всего на свете, вот и размышлял.

А скучные люди никуда не девались. Люди приставали с глупыми вопросами, а Джон не мог им ответить ничего, кроме правды, потому что когда ты пришел к чему-то путем долгих и мучительных раздумий – можно соврать и свалить все на видения, но когда тебе было видение, трудно придумать своим действиям подходящее и доступное оправдание. Джон заметил, что, когда он говорит о видениях, люди смотрят странно, будто у них никогда такого не бывает, и они не видят «мертвых людей».

Тогда Джон перестал говорить про видения. И прослыл скрытным, опасным и странным человеком себе на уме. Джон развел руками.

Потом из скучных люди стали глупыми, а следом – тупыми. Их ничего не интересовало. Это чудо вокруг было им не любопытно. Джон смотрел в их лица и видел по спасателю в каждом глазу, меж тем как он сам просыпался в холодном поту, когда ему снилось, что люди в оранжевых жилетах высадились на берег, началась спасательная операция, а чудо кончилось.

Джон от природы был флегматичным. Джон злился на себя за то, что не умеет быстро разозлиться и по-настоящему вспылить.

Самое болезненное воспоминание – встреча с Другим у костра. Потому что Джон-то точно знал, как надо повести разговор, что спросить, но Джек был быстрее, моложе и темпераментнее его, поэтому, пока Джон продумывал разговор и линию поведения, Джек успел намотать густые сопли на кулак, обхамить гостя, разозлить Другого своей глупостью и отбить у него всякую охоту к разговору. Ни один правильный вопрос так и не был задан. Потом, прокручивая эту сцену в голове, Джон чуть не плакал. Он мог поклясться, что с Другим можно было склеить взрослый, обстоятельный разговор – похоже, он неплохо разбирался в людях, если с Джеком говорил, как с капризным ребенком, а Сойера попросил заткнуться, едва тот раскрыл рот. Он производил впечатление человека спокойного, разумного и разговорчивого. «Может, вы пока столы накроете, парни?», - вертелось в голове у Джона во время этой встречи, но так и не высказалось. Разговор не получился.

Тогда Джон решил, что со скучными, поверхностными и глупыми людьми, которых не интересует ничего, кроме комфорта, нельзя дружить – ими можно только командовать, и Джон, как командир, перестал объяснять свои действия. Но все оказалось труднее – Джона не очень любили и побаивались, хотя признавали, что его знания несомненны. Но ведь Джону пришлось иметь дело не с умными людьми. А неумные люди не очень понимают, что несомненные знания важны – они больше уповают на доброе сердце и длинную прозрачную соплю.

Теперь Джон решил исправить одним махом все ошибки своей жизни.

Поэтому, кривясь от боли, он встал с кровати и, опираясь на костыль, подволакивая ногу и кряхтя, направился к входу в оружейную комнату.

Когда дверь заскрипела и открылась, Генри чуть поднял голову и уставился на Джона. Любопытное чувство. Как будто на тебя в упор, прямо в глаза, смотрит большой паук. Здесь много всего. С одной стороны, паук – даже крупный, - все равно маленький, ты можешь прихлопнуть его ботинком. С другой – сразу возникают фантазии об огромном пауке, который сожрет тебя, как в дешевом ужастике. Паук – ужасный хищник. На земле нет хищника, страшнее паука – это Джон отлично знал, и успокаивали только ничтожные паучьи размеры. Мир насекомых вообще нелеп и чудовищен, а пауки – худшие из них. У паука, кажется, восемь глаз, все они пустые, черные и все смотрят также бесцветно, тупо и навыкате, как смотрит Генри.

Генри привязан к крюку в полу за руки, за ноги и за шею. До чего же, наверное, у него болит затекшая спина. Шея, наверное, болит так, будто голова вот-вот отвалится. К тому же у него дырка в плече. И все тело в синяках, оставленных Саидом. Но Джон не чувствует жалости – Джон лишен сантиментов. Может, он жестокий человек, но ему не жалко Генри – впрочем, себя ему тоже было не особенно жалко, когда он передвигался на колесах, и, наверное, это ущербность. Говорят, что люди, которые не испытывают жалости – неполноценные, и Джон не собирался с этим спорить, потому что это было, черт возьми, очень похоже на правду.

- Как дела, Генри?

Генри выдыхает, и разбитые губы растягиваются в пустую, холодную улыбку, запекшая кровь трескается.

- А в этом что-то есть….

Джон усмехается. Ему симпатичен этот человек. Почему Другой? Такой же, как Джон, только рожа незнакомая. Голос у него тихий-тихий, не сказать, что низкий, но хриплый. У Генри простуженный голос.

- Что ты любишь, Генри? Из еды.

Генри поджимает губы и, не моргая, задумчиво смотрит в одну точку.

- Генри…?

- Я думаю.

Джон кивает и улыбается новому чувству – оказывается, он готов постоять здесь в дверях, не взирая на раненную ногу, и подождать, пока Генри будет думать. Генри, определенно, необычный человек, раз Джон, при всем своем самодовольстве, о котором он прекрасно знает, готов набраться терпения и подождать, что он скажет.

- У вас есть что-нибудь сладкое?

Джон задумался.

- Есть какие-то батончики, печенье….

- Печенье?

Генри оживился. Вскинул голову, выпрямил, насколько возможно, спину – глаза широко открыты.

Джон досадливо поморщился.

- Оно невкусное - похоже на картон.

Генри приуныл и сник. Но потом снова поднял глаза и уверенно кивнул.

- Тащи. Все равно тащи. Я съем это.

Джон усмехнулся – столько страсти прозвучало в этих словах. Кто бы он ни был – любит печенье, сука. Любит. И это мило – в этом есть что-то такое, что Джон и в себе ценил больше всего. Что-то, что Джон про себя называл «Всюду жизнь».

Он вышел из оружейной, оставив дверь открытой, и заковылял к кладовке.

- И запить! – донеслось ему вслед.

Пока Джон собирал нехитрый завтрак, он чувствовал на себе пристальный, пустой взгляд Генри, и снова думал о том, какие вопросы он должен задать и как это лучше сделать. Теперь он один. Нет Джека и его пылкой натуры, нет Сойера и его тупых мозгов, нет Кейт и ее бабского упрямства, и есть время. Джон очень ценил время. И благодаря кнопке он стал ценить его еще больше.

- Как тебя зовут? Не скажешь мне? Тебе чай с сахаром?

Джон не оборачивался, не смотрел через плечо, обращаясь к стакану с чаем.

- Генри Гейл. А толку? Да, и побольше.

Джон вытряс из коробки на тарелку все оставшееся там печенье – простецкое и неаппетитное на вид, - и, поставив стакан на тарелку, побрел обратно в оружейную.

- Ты играешь в карты, Генри?

Генри изумился. Брови поползли вверх, и большие сине-желтые синяки на лице стали еще заметнее и, как будто, больше.

- Давай сыграем, Генри, не упрямься. Видишь – я тут один, болею, так что больше мне дружить не с кем, как и тебе.

Генри, казалось, задумался. Он опустил глаза и тупо смотрел перед собой, искривив шею и ссутулившись. Он не моргал, и Джону снова пришла на ум параллель с пауком. Нет, Генри не простой человек. Слишком жалкий у него вид. Не бывает так, чтобы такой убогий, слабый, тщедушный человечек, после всего, что с ним произошло, с серьезным, сосредоточенным видом обдумывал предложение сыграть в карты со своим мучителем. Хотя Джон не хотел думать о себе, как о его мучителе. Джон считал, что он почти не имеет отношения к увечьям Генри. Между тем, жалкий вид Генри начинал пугать Джона не на шутку – он смахивал на какую-то умелую, уродливую маскировку коварного и беспощадного хищника. Насекомого. Паука. Паучка.

- Давай. Но просто так играть неинтересно.

- А мы не просто так. Мы, скажем…на вопросы и ответы. Проигравший отвечает честно и откровенно на любой вопрос победившего.

Генри моргнул и криво улыбнулся. Джону неприятно было это видеть. Когда Генри улыбался, только затянувшиеся ссадины на лице трескались, и Джон видел, что это больно, хотя Генри как будто не замечал.

- Это нечестно, Джон.

Джон подался вперед и прислонился к косяку. Беседа становилась все любопытнее.

- Почему?

Генри опустил глаза, не переставая улыбаться. Улыбка стала какой-то слащавой, недоброй, а, не видя глаз, нельзя было угадать его настроение. Генри смотрел на свои бледные худые руки, как будто на них были написаны шпаргалки - довольно долго, не отвечая, а потом пожал плечами.

- Потому что тебе интересно услышать мои ответы, а мне твои – нет. Что ты мне можешь рассказать интересного?

Джон задумался и сложил губы трубочкой. Он чувствовал, что ответы есть, и их много, но ни один, как назло, не шел на ум.

- А главное, Джон – что ты мне можешь рассказать такого, чего я не знаю?

Джон взглянул на Генри и увидел, что тот смотрит на него снизу вверх, мучительно вывернув шею. Джона передернуло. Генри – угловатое, нелепое, маленькое существо, с восьмью ногами, восьмью пустыми блестящими глазами и крепкими, страшными челюстями. И, если так, то Джон – большая, просто огромная, тупая навозная муха, отливающая синим, которая вот-вот пойдет Генри на обед. О, Джона ему надолго хватит. Такому крошечному существу жирной тупицы вроде Джона хватит недели на две сытой, счастливой жизни.

Джон, чтобы отогнать наваждение, решительно тряхнул головой и рассмеялся себе под нос.

- Судить вас надо, ребята!

Генри даже не улыбнулся.

- Ты, что ли, будешь нас судить?

Улыбка сползла с лица Джона. Он постарался, чтобы она сползла как можно медленнее и непринужденнее.

- Так ты будешь играть, Генри?

Генри откинулся назад. Он смотрел прямо перед собой, на дверь, и взгляд его не был пустым – он был мрачным, сосредоточенным, погруженным в себя. Внутрь маленького побитого ногами тела, вглубь темного сознания, в недра зловещего, деятельного ума. Лицо его чудесным образом переменилось – оно вытянулось, проступили скулы. Лицо стало властным. Лицо стало злым. Лицо стало красивым.

- Буду, но только на деньги. Мне неинтересно играть с тобой на вопросы. Вот с Джеком я бы сыграл.

Джон утерся. Джон был так заинтригован и даже напуган, что пропустил оскорбление мимо ушей.

- Зачем тебе здесь деньги, Генри?

Генри моргнул.

- Мне будет приятно. Я смогу считать тогда, что я богат.

Джон промолчал. Молча он встал и вышел из оружейной, а затем вернулся с колодой карт, и присел на пол напротив Генри.

Они сыграли. Генри выиграл. Восемнадцать раз подряд.

- Ты должен мне двадцать миллионов долларов.

Джон улыбнулся.

- Извини, деньги у меня в других брюках.

Генри улыбнулся и закрыл глаза.

- Мне нужно поспать. Я устал.

Джон собрал с пола карты.

- Кто вы?

- Не забудь закрыть дверь на замок.

- Что за монстр живет в джунглях?

- И посуду забери – Джек заругает, вдруг я разобьют стакан, освобожусь и зарежу кого-нибудь осколком.

- Как ты выиграл восемнадцать раз подряд?

- Сейчас запищит кнопка.

- Для чего вам дети?

И кнопка запищала.

- Пять…

- Зачем ты к нам пришел?

- Четыре…

- Ты – главный?

- Три…

- Ну ответь хоть что-нибудь! Хоть на хер меня пошли – ты же не зомби?

Генри сидел с закрытыми глазами.

- Кнопка сказала «Три». Сейчас все умрут….

Генри промямлил это сонно, еле шевеля губами, и едва заметно улыбнулся, давай Джону понять, что это всего лишь неудачная шутка.

Джон вскочил и кинулся к кнопке, забыв про больную ногу.

Когда он вернулся в оружейную, паучок сладко спал, свернувшись клубочком. Он подложил под голову руку, и Джон поборол в себе желание принести плед.

Генри дышал тихо, и умиротворенно, счастливо улыбался во сне.

ДУБЛЬ ВТОРОЙ: ЖЕНЩИНА, ПЕРЕОДЕТАЯ ЖЕНЩИНОЙ
Пейринг: кто-то глазастый может обнаружить тут целых два, что имел в виду автор - тайна за семью печатями.
Персонажи: Бен, Ана-Люсия
От автора: Я. Полюбила. Ану. Люсию. СИЛЬНО. И мне даже не верится, что я сказала это вслух. Я люблю эту героиню. Я бы набила ей хлебало (и она мне) в первые пять минут знакомства, потому что таких наглых хамских сук терпеть нет никаких сил, но, фак, по прошествии времени я начала ее не по-детски ценить.

*****
Она била сжатым кулаком по лицу, как в бубен, и другой рукой поддерживала мужика, чтобы он не отваливался. Струйки крови ползли у мужика между зубами и возле уха, он был задумчив и смотрел на Любку, как на чужого человека, потом он упал на камни и заснул.
(И. Бабель, "Одесские рассказы")
*****

- Эй, мужик, - Ана легонько толкнула спящего Генри носком ботинка. Он спал лицом к стене, отвернувшись от нее, и ей было любопытно, как он выглядит, этот чудо-чмошник, что так волнует Локка и Джека.

Он судорожно дернулся, дрыгнулся и нервно, как паук, перевернулся на другой бок, чуть приподнявшись на локте.

- А? Что такое…? – сонно пробормотал он, не раскрывая глаз, и даже спросонья тон был паникёрский.

Едва он открыл глаза и робко поднял их на Ану, ей стало ясно – Джек и Локк поймали в джунглях какого-то лоха. У него было страшно разбитое лицо и изувеченное худое тело. У него были глаза задыхающейся рыбины, которой вот-вот отрежут ее глупую башку.

- Привет, - сказала Ана, усаживаясь на выступ в стене. - Тебя зовут Генри?

Он испуганно моргнул, но затем, приободрившись, с вызовом подался вперед.

- А вы, для начала, мужчина или женщина?

Брови Аны поползли вверх. Она усмехнулась. Генри Гейл ничего – показывает норов, зубик острый и молочный, меряется пиписьками. Злится, бяша.

- Я – женщина, - ответила Ана, и удивилась, услышав, что ее голос звучит весело и даже приветливо. – Меня зовут Ана-Люсия. А тебя зовут ГЕНРИ?

Анна склонила голову на бок и уставилась на него исподлобья. Генри уверенно кивнул.

- Генри Гейл.

- М-м-м, - протянула Ана, глядя на него сверху вниз, и чем дольше она смотрела, тем яснее ей становилось, с кем она имеет дело.

Бледный рахит с дрожащей рукой. Жалкий лох и мелкий чмошник из тех, кого чмурят всегда, чмурят везде, и кто вечно утирается и обтекает. Чушкарь. Парашник.

Ана откинулась назад и замолчала надолго, поставив ногу в тяжелом ботинке на край его койки и сунув большие пальцы за ремень, как делают мужчины. Она хотела, чтобы Генри занервничал еще больше. Она ждала, пока забегают рыбьи глазки навыкате. Следует дождаться этого, прежде чем задавать вопросы.

*****

Бену снился голый сон. Ему снилось, что он идет в свой кабинет, и все как всегда – выходит из дому, проходит по дорожке мимо клумб, проходит через пропускной пункт, все нормально, только он совершенно голый, и никто не обращает на это внимания.

Сон прервался неожиданно и резко.

- А? Что такое…?

Бен вспомнил, где находится, в тот же миг. Первым, что он увидел, были грубые мужские ботинки на толстой подошве и крепкие, короткие женские ноги, затянутые в узкие джинсы.

Бен аккуратно поднял глаза, стараясь не загадывать наперед.

- Привет. Тебя зовут Генри?

Генри. От этого имени его уже тошнило, а ведь совсем недавно казалось, что свое, нелюбимое, подходит ему гораздо меньше, чем имя «Генри».

Сглотнув, Бен позволил себе слабость. Бен позволил себе маленький катарсис. Не рана в плече, не побои, не смертельная опухоль и не рвущая черепушку на куски, неизлечимая головная боль - раздражение прерванного на самом интересном месте долгожданного, сладкого сна рвалось наружу.

- А вы, для начала, мужчина или женщина?

Бену хотелось ее обидеть. Бен знал за собой. Бен был болен непреходящим, подростковым одиночеством и маниакальной детской мстительностью.

Острая боль во всем теле, разбитое, едва подсохшее лицо, и страшная несправедливость, которая творилась по отношению к нему все время, рождали не страх, потому что страх давно притупился и наскучил, а обиду. Чем ужаснее и плачевней становилась его судьба, тем крепче делалась его обида.

- Я – женщина, - Бен опустил глаза. Она над ним смеется. Он заслужил. – Меня зовут Ана-Люсия. А тебя зовут ГЕНРИ?

У Бена в груди все перевернулось. Горло перехватило, и он судорожно вдохнул, чувствуя, как похолодели пальцы - не от ярости и не от страха, а от ужасной потери, пережитой совсем недавно, о которой ему напомнили так неожиданно и бестактно. О его ошибке. Бен ничто не ненавидел так, как собственные просчеты. Липкий страх одиночества, мучивший его всю сознательную жизнь, всколыхнулся в груди. Бен почувствовал страшный голод.

- Генри Гейл.

Слова из напряженного горла вырвались хриплые, натянутые и судорожные. Но это правильно. Это даже хорошо. Сегодня комплексы Бена Лайнуса послужат Генри Гейлу.

Бен поднял на Ану пустой, затравленный взгляд, и не смог больше отвести глаз.

Здравствуй, женщина, запретное и неистовое влечение к которой стоило Гудвину его бесценной жизни. Его жизнь была бесценна. А твоя, женщина, не стоит кучи медвежьего дерьма.

У нее широкие, по-мужски сильные плечи и маленькая, упругая грудь. Массивная челюсть, широко посаженные бессмысленные, но жгучие, мрачно горящие глаза и пухлые, вульгарные розовые губы, заманчивые до тошноты. Густые черные волосы и короткие, крепкие ноги. Она развязная и порочная женщина.

Гудвин не мог не умереть из-за этой женщины.

Бен знал Гудвина лучше, чем знал себя. Гудвин только еще думал, а Бен уже знал, что тот скажет в следующую секунду.

Бен смотрел на Ану жадно, как на первопричину и источник всех своих бед, ловил каждое ее движение, мимолетное выражение лица, хамскую ухмылку и усталый, раздраженный вздох, низкий, хриплый голос, от которого Гудвин терял голову.

Это фатум. Гудвин умер в тот миг, когда узнал эту женщину и услышал, как она произносит его имя, и Бену было отвратительно и больно смотреть на нее. Страшно хотелось стереть с ее лица наглую ухмылку и истребить уверенную, похабную развязность в жестах.

И во всем виноват он. Куда ни плюнь. Нет такого жестокого рока, который может его победить, - только сам он, один, наедине, свой главный и единственный враг.

Бен расправил плечи и выпрямил спину. Он откинулся назад и отвернулся к противоположной стене. Лицо его сделалось пустым, величественным и страшным в этот миг.

Генри Гейл. Бледный рахит с дрожащей рукой. Но даже у Генри Гейла есть гордость, потому что глубоко внутри него живет несгибаемый, ледяной и чудовищный Бенджамин Лайнус, который ничего, никому, никогда не прощает.

*****
Но Ана не увидела ужасной, разительной перемены – она смотрела на носок своего ботинка, грубость которого так эффектно сочеталась с упругой плавностью крепкого, накачанного бедра.

- Так ты расскажешь мне свою историю, Генри? – Генри сидел отвернувшись от нее, и наверняка наматывал сопли на кулак.

Ана склонила голову направо, налево, растягивая шею и чувствуя, как мышцы ноют без движения по всему телу. Ана любила эту сладкую, ноющую усталость – от нее дико хотелось зевать и потягиваться, но как раз сейчас нельзя было показывать свое безразличие к Генри и его типа душевным метаниям.

Она поймала себя на том, что скользит по Генри взглядом, не допускающим разных толкований, и сравнивает его с Гудвином, потому что больше ей сравнивать не с кем. Сравнение выходило не в пользу Генри.

Ана с силой повела плечами, глубоко вздохнула и выпрямила затекшую спину, справившись с ленью, безразличием и тоской по мужскому телу.

Пора начинать допрос. Пора вытрясти из этого мужика все дерьмо, и чем раньше это случится, тем раньше она выйдет отсюда.

Ана сосредоточилась. Ана знала, что скажет дальше. Ана слишком рано лишила себя целительного и животворного общества Гудвина, который уже много дней никак не покидал ее башки. Ана убила Гудвина вместо того, чтобы все как следует разузнать. Гудвин волновал Ану.

Ана не повторяет своих ошибок.

The end.