…

Небо разрезано на клочки, растянуто на длинные, грязные марли, которые в крови перепачкались. В чьей-то бурой, остывшей, густой крови. В такой ладони один раз умоешь – всю жизнь помнить будешь.

(она не хотела, так само собой вышло)

…

В страшных снах ей часто снятся кладбища. Всегда разные: темные, сырые, под раскидистыми плечами неба, в рябых пятнах дождя, покрытые могильной крошкой. И могилы там всегда разные. Петляя среди узловатых корней и грязного месива, она всегда одну и ту же могилу находит. Хотела бы заплакать, но слез не хватает.

Она уже давно не плачет, выросла, наверное, пересохла.

…

Этот день не такой, как все предыдущие были. Ехать откуда-то – с самого края света – сидеть в машине, включив обогреватель, здороваться со всеми теми, кого методично из памяти вытравливала: день за днем, воспоминание за воспоминанием. Даже акценты не так расставлены: Пейтон Сойер – школьная подруга Брук.

Проезжая мимо кафе, она плотно зажмуривает глаза и давит на газ. Даже вывеску читать не хочется почему-то. Совершенно безразлично, что там написано, пускай даже, бюро ритуальных услуг. Там много чью жизнь похоронили под обломками обгоревших любёночков, под грудами черных решений и под тоннами великодушия.

Там много кто себя заживо сгноил.

…

Похороны везде одинаковые: скучная формальность, заезженный ритуал. Попрощаться и отдать дань уважения, кинуть горсть земли на крышку гроба и попросить прощения за то, чего при жизни сказать не успел.

Она не за этим приехала.

Ей хочется последний раз посмотреть в глаза той, кто была ее лучшей подругой, кто всегда рядом стоял, не давал ошибиться.

У нее глаза всегда особенными были: темные, блестящие, а на самом дне – хитроумные подтексты, из которых потом слова сплетались, поступки ее, мысли. Когда смотришь в чужие глаза, видишь там что-то отдаленно напоминающее душу, ее зеркальную проекцию, по крайней мере. У Брук глаза были как зеркало: заглянешь – и все твои проблемы как на ладони - бери – не хочу. Сейчас понятно, что она за ними свои собственные промахи прятала. Сейчас, вообще, много чего само собой разъяснилось.

Нет больше Пейтон Сойер – школьной подруги Брук.

Как, впрочем, нет и Брук Дэвис.

Вот только нет их в разных понятиях этого слова.

…

Она находи его глазам среди толпы, четко выделяет темный контур, немного сгорбленные плечи и это извечное – старое-старое как мир – выражение лица. Когда-то ей казалось, что с ним все может быть по-другому, что мир рухнет, развалится, как прогнившие балки, если его улыбка станет только дружеской, если сердце перестанет бешено колотиться и подпрыгивать в груди, когда он нечаянно задевает ее рукавом. Когда-то она даже строила планы, протягивала шаткие мостики через их невозможно и нельзя.

Жертвовать чем-то? Ей не нравится такая формулировка вопроса. Жертвовать ради кого-то - это ближе к истине.

Всю жизнь превратить в одну сплошную жертву (сначала ради отца, потом ради дружбы); ей нравится представлять себя в роли пострадавшей. В своих комиксах она рисует не то, что могло бы быть, она рисует то, что есть.

Стоя возле могилы Брук, можно увидеть каменную плиту с именем ее матери (не в этом ли горькая ирония?)

Она запоминает, как Лукас склоняет голову набок и закрывает глаза. Несчастный, думает она. Свободный, вторит что-то внутри.

…

Кровавые бинты неба намотаны на штыри ограждений. Темнеет; бесконечные вязкие облака теряют волосы, линяют серыми нитями.

Она оставляет машину на парковке и пешком идет к кладбищу, пробирается через вязкую грязь. Все как в ее снах, только страха нет.

Свежий холмик земли не вписывается в ее понимании в эту картину. Пахнет железом и восковыми свечами, и она пытается понять, когда все пошло не так, когда пришло осознание того, что называться и быть подругами совсем разные вещи.

Для Брук это было легко: любить до слепого самопожертвования, а потом оттолкнуть и возненавидеть. Для нее все быстро возвращалось на свои места, из черного и белого становилось цветным. Она никогда не спрашивала у Пейтон, что значит серый.

Когда умерла мать – была Брук, когда чуть не умер отец – была Брук, а когда сердце сжалось до размеров белого карлика, Брук не пришла. Тогда, когда нужна была больше всего, когда так отчаянно хотелось вернуть все на свои места.

Пейтон наклоняется над свежей могилой и прикладывает руку к влажной земле. Закрывает глаза и представляет Брук, ту девчонку Брук, которая когда-то точно также пришла на это кладбище и села рядом с ней, прямо на землю. Она пытается подобрать последние слова, те, которые говорят, когда надо обязательно что-то сказать, но говорить, на самом деле, совершенно нечего.

- Ты не была на похоронах, - она отдергивает руку.

- Ты был. Это важнее.

На языке вертится: тебе она больше, чем мне в последнее время радовалась.

Все в том же костюме, с развязанным галстуком, он смотрит на нее сверху вниз и чуть прищуривает глаза (как раньше).

- Куда ты пропала, Пейтон? Я звонил, но ты не брала трубку, не отвечала на мои смс и электронные письма.

Она поднимается с земли и отряхивает колени (на джинсах грязные пятна)

- Я каждый день проверяла почтовый ящик, Люк. Там ничего не было.

Он отворачивается и поднимает голову вверх, что-то рассматривает там.

- Мы не могли, Пейтон. Не должны были.

- Я знаю, - она едко усмехается, - мы с тобой всегда кому-то должны были. Всем, кроме себя.

Багряно-рыхлое небо теперь ближе. Она мысленно разрывает его на клочки, и очередную рану забинтовывает. Сотен километров Вселенной на все ее расходящиеся швы и порезы не хватит.

В слове конец есть что-то чарующее, особенная мелодия, грязный, маленький мотивчик, который на языке вертится и мешает засыпать.

Он окликает ее, когда она разворачивается, но у настоящего конца свои правила. Залитые бетонными обещаниями и забальзамированные маленькими, узкими ласками.

Завтра она не станет проверять почтовый ящик.

…

А он не напишет письма.

FIN