От автора: тут есть неявный...даже не кроссовер...параллель с супернатуралами.

*****
…девчонка моего брата Грегори, - та, что работает в Голливуде, - говорит, что я мог продать историю своей жизни и заработать миллионы, блядь, а я этого не сделал, дядя, - я остался с тобой. Она даже говорит, что я могу сыграть сам себя.
(Мольтисанти, «Пилот»)

*****

- Крисси…

- Мама, я сплю.

Как папа? Хорошо, когда она звонит утром – утром все так медленно, с таким трудом, во рту - конюшня, в глазах - песок. Утром он успевает сообразить, что папы нет, раньше, чем глупый, почти риторический вопрос срывается с его языка.

Эх, папаша. Блядь. Интересно, девчонка моего брата Грегори – та, что работает в Голливуде, - застала папашу? Сколько они вместе? Где мой брат Грегори, и кем он работает?

Крисси ничего не помнит. Пройдет около получаса прежде, чем он вспомнит историю своей жизни.

- Я волнуюсь, Крисси, - о тебе в газетах пишут.

- …что…?

…и вот, подбегая к газетному киоску, он придерживает на ходу сваливающиеся с худых бедер спортивные штаны. Его руки трясутся, когда он пихает ту монетку, - полтинник, - в щель автомата и выхватывает газету из его пасти.

Нет, он пролистывает все передовицы, - смотрит сразу в конец. Там самым мелким шрифтом тиснута небольшая статейка из тех, которые никто кроме его матери (его и его брата Грегори, который встречается с той телкой, что работает в Голливуде) никогда не станет читать, - неинтересная криминальная хроника. Он пробегает глазами ее всю, пока под самый конец не находит то, что искал.

«…и среди прочих…Фануччи, Кристофер Мольтисанти, Винсент…»

- Да! Блядь, да! Блядь! Спасибо! Спасибо! Спасибо! Счастье! Да!

Малыш орет и скачет по тротуару, прижимая к груди газету. На нем исподняя белая майка, тренировочные штаны с растянутыми коленями и шлепанцы для бассейна.

Потом он колотит автомат с газетами, ногами и камнями, ломает его, бьет стекло, пластиковые и металлические обломки рассыпаются по асфальту…он хватает всю стопку газет и быстро шагает по улице, залитой ярким утренним солнцем, широко улыбается и сует газету в руки прохожим, умоляя прочитать криминальную хронику в конце, частью которой, - о, наконец-то, - он является.

А что Крисси? У малыша Крисси всегда было черное сердце. Черное-черное сердце.

Так бабка говорила.

Можно сказать, наш Крисси не худший из людей, но кто станет сравнивать два черных сердца, - чье чернее?

Наш брат Грегори – он не такой. Он работает…блядь, где-то, и встречается с телкой, что работает в Голливуде. Нашему брату Грегори такое и не снилось. Желая прославиться и заслужить похвалу…ладно, папашину уже не заслужишь, - папаша играет с ирландцами,...а его маленький Крисси повсюду на мясном складе погасил свет заранее, - осталась только бледная, дрожащая подсветка в витринах мертвецкого синеватого цвета, но ее хватает только на то, чтобы осветить свиные головы. С одной стороны, в темноте страшнее, но Крисси боится не темноты, а света, - при свете можно слишком хорошо разглядеть дело рук своих. Которое вот-вот свершится.

- А ты где учился? В Польше?

- Я не поляк.

- А кто? Чехословак, что ли?

- Мы переехали сюда, когда мне было девять лет. Я учился в ВестЭссексе.

- Круто! Значит, ты играл с моим братом Грегори в футбол, - он учился в…

- Так. Ну где уже.

Какое уж тут, на хрен, черное сердце, когда оно так дрожит и колит? Вот что страшно. У всех героев фильмов есть переломный момент, - это важная часть сценария, - и, похоже, его уже настал. Этот парень станет его первенцем, - такое странное слово…у папаши было два первенца, - брат Грегори, который гуляет с той телкой, которая работает в Голливуде, и злой нехороший бармен из Миннесоты, которого Крисси боялся в детстве до усрачки.

- Ндя.

У тебя черное сердце, - помни об этом.

- Ты ведь за этим пришел.

Крис захуярит конкурента, и метаться будет поздно, - это ничего. Жутковато, но ничего. Крисси всегда мечтал о красивой и короткой жизни.

- Я для тебя уже все приготовил.

…и вот все, что было в башке того парня, вылетает на стол. Тесак, лежащий на столешнице, в кровище, аккуратные героиновые дорожки на тесаке смешались с мозгами…думал, это страшнее и гадливее…а оказалось – не противнее молока с пенками.

Бах!

Отстрелявшись, Крисси посмотрел на свиные головы в подсвеченной витрине, - заглянул в их честные, мертвые и абсолютно свинячьи глаза, - а потом посмотрел на стенд на стене. Тот утопал в тени, только глянцевая бумага чуть блестела…оттуда, со старых фотографий тридцатых годов довольно и загадочно улыбались Аль Капоне, Багси и Датч Шульц, глядя на юного Мольтисанти. Глаза у них были точь-в-точь как у отрубленных поросячьих голов, их улыбки казались приветливыми, а взгляды - недобрыми.

И у папаши не спросишь, нормально все прошло или с патологиями.

Правда, в газете писали не про это. Про драку в баре, кажется. Какая разница, - главное, там писали не о его брате Грегори, и даже не о той телке его брата, которая работает в Голливуде.

Брехала старая маразматическая бабка, - у Крисси не черное сердце. Его сердце светлое, как нынешнее утро, когда он идет по улице и раздает газеты, оно полно счастья и надежд. Оно поет.