[don’t tell me your worries]

Ее жопа то увеличивается, то уменьшается, грудь иногда стыдливо прикрывается халатиком, но чаще ослепительно светит из декольте, и за это он зовет ее «Лучик Солнца». С каждым разом это становится все обидней, потому что она красиво, но быстро стареет. Он замечает это каждый день, а она делает вид, что не замечает.

Она живет все там же, в своей прежней памятной квартире, где всё наполнено ею.

Однажды, еще до новой эры, еще тогда, когда он был с С. и был здоров, как слон, Лиз Кадди выкупила в Джерси квартиру, похожую снаружи на декорацию к фильму о неблагополучном квартале. Низкие подслеповатые окна выходили в унылый каменный двор-колодец, где гулким эхом отдавались шаги, желтые стены с подтеками загораживали солнце, штукатурка на них потрескалась. Но изнутри ее жилище дышало изяществом, эротизмом и счастьем как все, что она делала, и все, что окружало ее.

Она устроила большое новоселье, и пригласила столько людей, сколько не вмещала ее новая квартира. Это были именины сердца. Праздник детства, - много крепкой грубой выпивки и сытной, простой, бесконечно вкусной закуски, какую обычно подают на чье-нибудь десятилетие, а взрослые делают вид, что давно выросли из этой пищи. Напившись, кто-то вальсировал на лестничной площадке, - спускался вниз по лестнице, кружась в танце. Кто-то бормотал «та-дам, та-дам, та-дам», дирижируя танцующим.

Кто-то не мог заткнуться. Кто-то не мог сесть за руль. Кто-то не мог больше торта. Кто-то не мог оторвать взгляд.

Каждый не мог чего-то на том новоселье.

Одно он помнил очень хорошо, - в тот раз он не мог заставить себя уйти. Не мог оторваться от выпивки, перестать есть, выйти за порог этого дома. Переходил от стола к креслу, ни с кем не разговаривал, повернувшись лицом в угол, и испытывал непонятное, ни с чем не сравнимое наслаждение от всего – от обстановки, музыки, еды, обивки кресла, звонкого эха, которое то и дело звучало за окном, в темном дворе-колодце, и на лестничной площадке. До восьмого стакана он уговаривал себя, что отсюда скоро надо уходить, но уйти не мог, после восьмого, - не мог больше себя уговаривать.

Стейси собралась уходить в десять и поинтересовалась, остается ли он. Он сказал: «Я остаюсь». Стейси пожала плечами и ушла, не обидевшись ни капли, словно они пришли не вместе, жили порознь и были едва знакомы.

Он уснул в кресле в углу, а когда все до последнего гости разошлись, хозяйка разбудила его и довела до дивана. Она сунула ему под голову свою подушку в полосатой желто-синей наволочке, слабо пахнущую шампунем и еще чем-то ужасно приятным, - наверное, Кадди. За секунду до того, как снова отрубиться, он попытался взять ее за руку, чтобы сказать, что ему здесь нравится, и он хочет остаться, но только скользнул по запястью, а потом провалился в глубокий, совершенно пьяный сон с головокружением. С темнотой, которая как смерч кружится перед внутренним взором.

Утром он проснулся один в ее квартире, зарывшись лицом в подушку. Она уже ушла на работу, оставив возле его кровати бутылку воды и не оставив даже намека на завтрак. Ему было плохо, он как следует проблевался в туалете, принял горсть абсорбента, потом наелся до отвала вчерашнего салата из холодильника, принял душ, посмотрел телевизор, еще полчаса поспал, расписался за ее посылку, представившись мистером Кадди. Распечатал посылку, - это был сериал «Секс в большом городе», - посмотрел пару серий, закатывая глаза и насмехаясь над маленькими сиськами и кривыми ногами, покурил на балконе, стряхивая пепел в горшок с цветущим кактусом….

Через неделю он заболел, через восемнадцать дней сделался калекой, через месяц выгнал Стейси из дому, через два - вернулся к работе.

Одного во всей этой истории он не мог вспомнить, и никак не мог понять. Год за годом это доставляло ему беспокойство и заставляло жалеть себя, но только в двух случаях: когда он замирал, прежде чем постучаться в дверь ее кабинета, и когда она таращила на него свои большие бесстыжие глаза холодного, прозрачного цвета, от которых всегда немного кружилась башка.

Как они с Кадди, - девочкой, у которой было такое новоселье, - пришли к тому, к чему пришли.

К ничему