Видеть тебя нагой - это вспомнить землю.
Ровную землю, где ни следа подковы.
Землю без зелени, голую суть земную,
замкнутую для времени: грань алмаза.

Она прогрета солнцем насквозь, прокалена им, как песок, как земля Острова (самая лучшая земля на всей плоти этой планеты). Кожа Аны золотистая и гладкая, запястья тонкие, но сильные, и плечи не обгорают даже в полуденный жар – они защищены броней природной смуглости.

( Отлив обнажает ракушки на влажной отмели. Ана собирает их в ладонь, перебирает, усмехаясь:

- Не так плохо. Вспомним туземный опыт. Наделаем украшений из веток, ягод, водорослей и раковин.

- Считаешь, тебе нужны украшения?

Она не отвечает, смотрит. Он взгляда не отводит).

-… Все хотят жить вечно, Ана.

- Я не хочу.

- Все хотят обмануть время.

- Я не хочу.

С чего начался этот разговор – не важно, чем он закончится – они знают оба, как знают и влажные стены джунглей, и ковер из трав, разбавленных алыми цветами. Ана распустила волосы, их черные завитки плещутся у её лопаток. В эти завитки хочется запустить руку, их хочется намотать на пальцы, наполнить ими ладонь, потянуть – не сильно, но властно. Потянуть так, чтобы она сделала шаг назад, а он бы прижался к её затылку губами.

Гудвин так и поступает. И, чёрт возьми, её волосы не превращаются в змей с головы Медузы Горгоны, они гораздо мягче, чем кажутся, и в них застряли мельчайшие песчинки…

Ана – маленькая боевая Анна! – конечно, оправдывает его ожидания, рефлекторно двигая острым локтем назад, но удара не получается, и Гудвин смеется в её волосы. И обхватывает свободной рукой вдоль туловища.

- Пусти меня, - шипит Ана.

Он пускает. Она делает шаг вперед и разворачивается: глаза горят, горит даже еще не поцелованный Гудвином рот.

Потом она стаскивает через голову майку – и вот они, шрамы на безмятежной глади живота, вот она, маленькая аккуратная грудь, чуть более светлая, чем остальное, пропитанное загаром тело.

- Быстрее, - произносит Ана ничего не выражающим голосом, – иначе они…

«Они» - это остальные жители их малочисленного лагеря, испуганные ничего не понимающие, оставленные сейчас на произвол судьбы (мистер Эко, конечно, не в счет) двумя… лидерами? Можно ли назвать так Гудвина и Ану?

- Да, - выдыхает Ана ему на ухо. По другому, впрочем, поводу. «Да» отражается от её податливых темных губ вместе с поцелуем. Гудвин чувствует его винный вкус.

Видеть тебя нагою - постигнуть жажду
ливня, который плачет о хрупкой плоти,
и ощутить, как море дрожит и молит,
чтобы звезда скатилась в его морщины.

Во второй раз им нужно было успеть до начала ливня, потому что гром уже хрипел над кронами деревьев, а в воздухе разлился запах озона. На этот раз Гудвин сам раздевал её, горевшую, как в лихорадке, и смотрящую на него влажными диковатыми глазами в перерывах между поцелуями. Они ни слова друг другу не сказали, не было даже этого позавчерашнего «да» - только рваное дыхание, только прерывистые стоны, только неистовая тяга утолить желание.

А небо, конечно же, в итоге рухнуло на них потоками воды. Она стекала по ним, наполняла импровизированные колодцы в тесном пространстве между их телами. И было даже странно, что не высыхала мгновенно.

Кровь запоет по спальням, и станет эхом,
и тишину расколет клинком зарницы -
но не тебе дознаться, в каких потемках
спрячется сердце жабы и сон фиалки.

Он знал о ней все.

Ему казалось, что он знал о ней все еще до того, как получил краткую биографическую справку о бывшем офицере полиции Ане-Люсии Кортез из уст ухмыляющегося Джейсона, подкравшегося к лагерю на третью ночь после крушения.

Просто он заметил: она смотрела на смерть глазами женщины, знакомой с ней не понаслышке. Женщины, которая убивала.

И смертельно устала от убийств.

Он видел, как Ана сморит на Макса и Эмму, чуть сужая веки, как садится перед ними на песок, сложив ноги по-турецки, и разговаривает – из всех взрослых лагеря только она одна могла заставить детей смеяться. И если привязанность к ним делала её чуть слабее, то это была та слабость, которой Ана не боялась.

Но из-за этой слабости ей снова пришлось убить. На этот раз, не ублюдка, расстрелявшего в ребенка в её утробе, а незнакомую Ане-Люсии женщину. Одну из тех, кто забирал детей.

Это убийство стало еще одним рубцом на душе Аны. Она могал на сожалеть о нем, но рубец есть рубец. Гудвин знал, что она ни слова ему об этом не скажет. Только у её поцелуев появился новый привкус, солоноватый, как кровь.

Они отправляются ко сну ложась рядом, но не касаясь друг друга, они засыпают последними в лагере, они смотрят не друг на друга, а в темноту. И думают каждый о своем, но их мысли, увенчанные вопросительными знаками, иногда пересекаются.

Бедра твои - как корни в борьбе упругой,
губы твои - как зори без горизонтов.
Скрытые в теплых розах твоей постели,
мертвые рты кричат, дожидаясь часа.

Гудвин успел хорошо изучить её за эти дни, запомнить маленькую родинку на её пояснице, запомнить, как напрягается и вибрирует каждый мускул в её теле на самом пике. Как она закусывает губы, и выгибается в его руках - закусывает губы, чтобы не произнести его имя. И обмякает, на несколько мгновений прижимаясь лицом к его плечу.

Он верил. Он был абсолютно уверен в том, что Ана-Люсия все поймет. Она была единственной женщиной в его жизни, которая, казалось, была соткана из той же ткани, что и Остров. Женщиной, способной слиться с дикой красотой Острова, с изумрудом мха на влажных камнях, с чернотой стволов и зеленью травы, с пеной водопада и бурной стихией океана.

Ему казалось, что Джейкоб разделяет эту веру. Иначе, отчего бы её имени оказаться в списке?..

Гудвин не знал, что Анна переживет его на несколько недель, и что последними её словами будет: «Я больше не могу убивать».

Произнеси она это вслух чуть раньше, что изменилось бы?

Возможно, она не выпустила бы пулю в грудь ни в чем не повинной девушки на сорок восьмой день. Возможно, она сама не умерла бы от схожей пули на шестьдесят четвертый. И Гудвин избежал был смерти от её руки на двадцать седьмой, и забрал бы её с собой, объяснив все без особых усилий.

Но он был всего лишь человеком и не мог разглядеть всех призраков за спиной Аны - призраков, которым еще предстояло появиться.

И узнать среди них себя.

Fin.