Смерть его давно не волновала. Как, впрочем, и жизнь. Хотя жизнь была забавнее – ее можно было сделать смертью. Этот процесс всегда шел в одну сторону. Жил вот так себе человек, жил. Может быть, даже и не подозревал, что ему суждено погибнуть именно сегодня. А может, наоборот, надеялся, что смерть заберет его через секунду, потому что устал ждать.

Жнеца не волновало, что думает тот, за кем он приходил. Была жизнь – и не стало жизни. Ему не надо было платить, быть благодарным или проклинать его. Он работал, как автомат с одной функцией.

Сью-Энн его «перепрограммировала».

В этом даже было что-то заманчивое поначалу: забрать смерть и дать жизнь. Жнец чувствовал себя жонглером в цирке, когда перебрасывал жизнь из своих рук в руки слепого. Его смертельный номер всегда собирал аншлаг и вызывал бурю аплодисментов. После первого своего выхода он сменил черный капюшон, плащ и косу на черный стильный костюм и галстук. Когда он был в обычном одеянии те, у кого он забирал жизни, слишком пугались и портили весь настрой его «номера».

Правда, постепенно и этот обратный процесс перестал его волновать. За него выбирали все – и жертв, и спасенных. Это убивало в Жнеце жизнь, если говорить образно, конечно.

За всю свою карьеру он улыбнулся лишь однажды – когда забирал жизнь Сью-Энн. Жнец сделал это почти с нежностью, ведь он забирал ее не для кого-то – для себя. На память.

Хорошо быть Богом. Ты видишь все, ты знаешь все – что было и что будет, куда пойдет каждый человек и где свернет не туда. Знаешь, кто и где оступится.

Знаешь, кому и когда суждено умереть.

Легко смотреть со стороны, когда это не касается лично тебя. От кладбищ веет тишиной и спокойствием. Свежевырытая могила приятно пахнет землей, надгробия занятно читать, отмечая, кем был покойный и что ему обещают после смерти. Увядшие цветы заставят думать о нерадивых родственниках, которые позабыли дорогу на кладбище.

«Да, такова уж судьба». «Ах, каким он был молодым». «Покойся с миром» и прочая чушь. Так легко и красиво можно переживать, если все это не с тобой.

Но когда умирает кто-то рядом, от кладбищ за милю начинает веять разрушением и тлением. Свежевырытая могила становится бесконечной дырой. На надгробиях ты видишь только слова о тех, кто остался и кто теперь скорбит. Твои цветы в конце концов тоже увянут. Такова уж сила кладбищ.

Сью-Энн Богом не была. Поэтому не могла просто отпустить, когда ее мужу суждено было умереть. С какой стати? Кто решил? Кто и где записал, что сейчас его очередь?

Если уж Богу это неважно – или, может быть, у него нет времени на то, чтобы следить за тем, кто живет и кто умирает, – она взяла на себя эту обязанность. Правда, она – всего лишь человек. Если Бога не хватает на жизнь и смерть, то где уж справиться ей? Сью-Энн взяла на себя, как она решила, самую трудную часть – смерть. За распределение жизней пусть отвечает Рой.

Приятно знать, что они помогают Богу и дают ему время заниматься более важными делами.

Ее раздражало каждое движение глаз, каждая улыбка, каждая слеза. Каждый вдох и выдох. Ее раздражала их способность жить. Ее вообще раздражала жизнь. Люди вокруг могли быть, существовать, жить. И ее злило, что они могли так много.

Жизнь представлялась ей длинной очередью к смерти. Кто-то поменялся с кем-то местами по доброте душевной, кто-то сам рванул вперед, устав ждать, кому-то выпал несчастливый билет на экспресс, довезший не то в начало, не то в конец этой очереди. Все зависело от того, откуда считать – от рождения или до смерти. Раньше ее выводила из себя неопределенность. «Никто не ведает, когда тебе на голову упадет кирпич», – говаривал ее отец. Теперь ее злило, что она приблизительно знает, когда умрет ее дочь.

Ее трясло от этого знания. Она не могла ни на секунду расслабиться, потому что люди вокруг ЖИЛИ и БУДУТ жить после Лейлы.

Она ненавидела их, как ненавидела Роя, за то, что он выбрал не Лейлу, как ненавидела Дина за то, что занял ее место, как ненавидела всех в этом шатре, потому что они тоже могли БЫ занять ее место. Будь у нее пистолет, она бы стреляла и стреляла, лишь бы для ее дочери очередь к смерти удлинилась хотя бы на день.

После смерти Лейлы она порой думала, что случившееся – наказание за такие вот мысли. Но ведь тогда должны были бы быть наказаны все, кто хочет счастья для своих близких. Счастья и жизни.

Дин никогда раньше не задумывался над тем, как должен чувствовать себя пистолет. Он не выбирает, в кого стрелять. Это за него делает тот, что держит его в руке и жмет на спусковой крючок. Правда, пистолет вряд ли обо всем этом задумывается – железке все равно, кому посылать смерть.

Но сегодня Дин чувствовал себя именно пистолетом, у которого никто не спросил, в кого стрелять. Рой выбрал его из толпы, Сью-Энн послала Жнеца за неудобным ей человеком, тот выдернул из него жизнь и передал ее Дину. Он не мог отделаться от чувства, что, если бы не он, тот человек остался бы жить. Да, конечно, Дин понимал, что Сью-Энн все равно не остановилась бы до тех пор, пока на нее не вышел бы кто-нибудь из охотников или пока она не потеряла бы контроль над Жнецом, но ощущение, что именно он пришел и убил кого-то, не проходило. Дин за столько лет охоты убивал не раз, но всегда знал кого, что и почему. Он был тем, кто наживал на курок, и всегда видел, куда летит пуля.

Можно было винить Сью-Энн, Роя, Жнеца, ту тварь, которую нужно убить только разрядом электричества, свою собственную неосмотрительность и даже охоту вообще, свою жизнь и отца, вовлекшего их во все это. Но Дин винил себя. За двадцать два года охоты он точно знал, что такую вещь, как жизнь, нельзя приобрести на распродаже. Нигде нет запаса лишних жизней, откуда можно вытаскивать их при удобном случае. Чудес не бывает. Он должен был ПОМНИТЬ об этом. Он же ВЕРИЛ в это!

И слишком легко отнесся к Рою. Он не поверил в то, что исцеление может случиться. Не поверил и все равно получил чужую жизнь. Плюс ко всему он еще занял место Лейлы, которая теперь уже никогда не излечится.

Это походило на наказание. Не веришь в чудо? А раз не веришь в чудо, то почему вышел к Рою? Почему не поверил, что он может исцелять? Почему не проверил, что на самом деле кроется за этим исцелением?

Минус смерть, плюс жизнь, плюс еще одна – жуткая арифметика. Чтобы вернуть равновесие, Дин пообещал – себе, Богу, тварям, которые встретятся в будущем, – что он найдет способ расплатиться за лишние жизни.

Он никогда не понимал, что заставляет его выбирать людей из толпы. Кто-то потом смеясь говорил, что это рука Бога, что он и только он выбирает, кому суждено излечиться. Люди потом говорили, что он бы мог ткнуть в любого другого, - и это опять бы был выбор Бога. Как бы сильно люди в шатре ни верили в то, что он с божьей помощью может исцелять, процесс выбора они списывали только на Роя. Справедливая лотерея – слепой человек, указывающий на кого-то. У ЛеГранжа был отличный слух, и он слышал, как некоторые после его очередного неожиданного выбора говорили, что ему, должно быть, заплатили. Его передергивало от такого, он обещал себе внутренне, что будет выбирать только тех, кто долго ходил, только тех, кто рьяно молился и верил, только тех, кому скоро умирать и для кого он – последняя надежда. Он обещал, потому что это было честно.

Но он выбрал Дина.

Этого нахального мальчишку, который пришел первый раз. Мальчишку, который пришел не излечиться, а лишь потому, что так сказал Сэм. Потому что так хотел Сэм. Рой видел, как потом бы Дин издевался над братом, вспоминая тому «доктора» из шатра. Злые и противные шуточки, потому что Дин хотел жить и одновременно готов был умереть.

Рой знал все это и знал, что вокруг опять потянутся слухи. Ведь он обещал Роркам. Ведь Лейле осталось совсем недолго.

И он готов был уже позвать ее, когда что-то толкнуло его под руку.

– А еще свои кошельки…

Это обидное замечание он выделил из молящейся в едином порыве толпы. Оно прозудело в воздухе, как навязчивая муха. Мальчик не верил. Он хотел жить и был готов умереть. И сделает это, как и жил, с дерзкой ухмылкой на лице. Рой не видел, но чувствовал, потому что эта усмешка отражалась в голосе Дина.

Даже спустя годы Рой не мог объяснить себе, почем вызвал его. Ему не хотелось думать, что он пытался что-то доказать Дину, что он пытался стереть эту усмешку в его лица. Вернее, он об этом и не думал тогда, потому точно знал, что это не так. И он, конечно, знал: ему никто не заплатил за это исцеление, чтобы ни говорили тогда о нем и Винчестерах. Он позвал Дина точно так же, как что-то внутри него позвало его. Он просто почувствовал, что это будет правильно и в тысячу раз честнее, чем приглашать истово верящих, приходящих каждый день или близких к смерти. В тысячу раз нужнее.

Рой верил в это. Даже когда его дар умер. Он успел исцелить лишь еще одного человека после Дина, прежде чем все исчезло. После смерти жены он часто задумывался над тем, откуда брались те жизни, которые он давал. Это наводило его на грустные мысли, будто он виноват в чем-то, чего не понимает, но что-то внутри него не просто верило, а было абсолютно убеждено, что одно исцеление в его жизни искупит все остальные. Он только хотел, чтобы исцеленный им не стал искать, с кем бы расплатиться данную ему жизнь.

Он не знал.

Ему было настолько стыдно, что он не мог смотреть в глаза Дина. Столько лет охотиться на нечисть и так глупо попасться. Поверить в существование чуда, в то, что смерти можно избежать. Когда он услышал слова о целителе от друга отца, он не стал проверять ничего, потому что решил, что охотник не мог бы посоветовать какую-нибудь сверхъестественную дрянь. Все законно и чисто. Чисто – с их точки зрения. Он повел себя непростительно легкомысленно.

Он, правда, не знал. Насколько же виноватым он чувствовал себя сейчас, когда, глядя в глаза Дина, рассказывал о точном совпадении времени смерти и исцеления. Это было так просто и так жутко…

Только где-то в самой глубине души Сэм прятал правду о том, что он и не хотел знать о Жнеце и обмене жизнями. Он сам не дал себе ни секунды задуматься, ни секунды усомниться в возможности исцелиться без расплаты и последствий, ни секунды, чтобы проверить целителя. Он не дал себе быть Сэмом – отличником, так любящим копаться в газетах и сопоставлять факты. Он разрешил себе только быть братом, который хочет, чтобы Дин выжил.

Там, в глубине души, Сэм знал, что его не волнует цена этого выживания. Они будут думать об этом как-нибудь потом. Он извинится перед Дином, и тот простит его, как всегда, запрет в себе все сомнения. И внутренне пообещает расплатиться за все жизни, которые получил.

Пусть Сэм не знал раньше, пусть знал теперь – ничего не поправишь. Он просто пообещал себе, что не даст Дину найти того, с кем надо будет расплатиться жизнью.

Она не помнила, верила ли она в Бога до того, как томография выявила у нее опухоль в голове. Может быть, и верила, но это была другая вера – легкая и ни к чему не обязывающая. Вера на всякий случай.

Перед обходами врачей она верила с надеждой. Бог стал для нее этой надеждой. Ей говорили, что все бесполезно, но ведь всегда оставалась еще парочка врачей, у которых они с матерью не побывали. Список врачей неуклонно уменьшался, а верить все еще было надо.

Потом, когда стало понятно, что ответы докторов разнятся лишь оставшимся ей сроком, она стала верить в Бога наперекор всему. Просто, чтобы доказать, что она верит и будет верить всегда и везде. Он должен заметить, думала она украдкой.

Когда она увидела, что может Рой, она почувствовала себя правой. Теперь она верила, будто кричала каждому: «Вот видите! Я же вам говорила!» Она должна была лишь дождаться своей очереди.

Рой каждый раз выбирал других… Но она все равно верила, потому что сейчас уже нельзя было отступать.

После того, как умерла Сью-Энн и Рой потерял свой дар, Лейла вдруг поняла, что продолжает верить. Именно сейчас верить вдруг стало особенно легко, потому что это стало единственной силой, которая удерживала ее на земле и помогала не бояться будущего. Она не хотела бы никому пожелать того, что происходило с ней самой, но то к чему она пришла, казалось ей самым большим даром. Теперь она молилась за других, чтобы и они верили. В Бога, а не во что-то еще.

Она коснулась рукой щеки Дина. Ей так хотелось, чтобы он понял это и не переступил бы, не метнулся бы в другую сторону, если случится что-то плохое. Она очень надеялась, что Бог присмотрит за ним и не даст совершить что-нибудь страшное.