...

Математик - сродни заблудившемуся в лесу; чем дольше ты ищешь выход, тем яснее понимаешь, что он остался где-то за твоей спиной. Этой фразой мой отец всегда открывал свои последние лекции. Как будто чувствовал, что для него надежда найти этот самый выход уже давно потеряна.

Незадолго до очередного – и самого последнего – кризиса он показал мне свои записи, труд, длиной во всю его жизнь. Сотни тетрадей и папок, исписанных мелким почерком, тысячи стикеров и формул, аккуратно обведенных синим маркером. Он стоял над ящиками, смотрел в окно и машинально поглаживал край пожелтевшей тетради. Я ждала, что узнаю какую-то тайну, секрет, который он всю жизнь скрывал от матери, от сестры, даже от меня. Но он так ничего и не сказал. Только улыбался и встряхивал головой, как будто на него сквозь крышу падал белый рождественский снег.

На следующий день я не нашла на чердаке ни одной тетради.

...

Я закрываю глаза и плотнее сжимаю губы. Чтобы не закричать, чтобы не завыть от боли. За стеной играет музыка; люди в черных смокингах – профессора и студенты – критикуют внешнюю политику Америки в последнем квартале. Мне стоило придумать лучшую прощальную речь, но я не смогла. Я сказала то, что не осмелился озвучить никто другой. Я сказала про последние месяцы его жизни, про то, как он исписывал тетради, одну за другой, как на каждой странице он рисовал снежинки и красные полосы, как заставлял читать меня вслух доказательство его теорем о вечном холоде и плакал, как ребенок, когда в ручке заканчивались чернила, и он не успевал дописать пару предложений. Я сказала про его дом с белой террасой, куда он выходил зимой босиком, в одном халате и рисовал на перилах снежные интегралы. Про то, как он приглушенно стонал по ночам, когда сознание на доли секунды просыпалось и напоминало о том, во что он превратился. Рассказала о том, как я бросила институт и как молилась каждый вечер, молилась, чтобы он схватил меня за плечо и сказал, как он уже говорил раньше: «Болезнь отступила, Кэтрин. Моя голова - моя машинка - все еще работает». Я сказала все это, вывернула нашу тщательно залатанную жизнь наизнанку, разворотила черные ставни и выплеснула наружу. Всю боль, весь страх, всю свою неуверенность, ужас, отчаяние.

За стеной играет музыка. Сегодня день похорон моего отца. Гениального математика, сделавшего свое первое открытие в двадцать четыре года, профессора, примерного семьянина и просто хорошего парня.

(который в последний год своей жизни еще верил, что его машинка все еще работает)

...

Когда он прижимает меня к кровати, я твержу себе, что это психологическая защита. Я сломлена, у меня предательски дрожат колени, сегодня день похорон моего отца и мне нужно, просто необходимо что-то такое, что заставит меня дышать чаще, что сведет мучительной судорогой живот, что заставит выгибаться и кусать губы.

Он – его студент – жадно целует меня и шепчет, шепчет что-то про нас, про одиночество, про то, через что мне прошлось пройти.

И я соглашаюсь.

(да, да, я сильная; меня опалило огнем, он сжег мои глаза, превратил в пепел тонкую кожу запястий, но я все еще здесь, я еще жива)

Он проводит пальцами по моему животу, скользит ниже, шумно дышит, стягивает с меня черное платье.

Я закрываю глаза и чувствую, как горячо становится векам, как сухо жжет воспаленную кожу.

(за окном уже не зима - теория холода не найдет применения; как жаль, что я не смогла почувствовать этот момент, момент, когда все еще можно было исправить)

Он двигается быстрее; на пару секунд я ощущаю хрупкое равновесие, ритм, ощущаю его самого.

«Даже математики иногда ошибаются, - говорил отец. – Сумма нолей – это грозная цифра».

...

Когда-то – в прошлой жизни – мы с отцом вместе занимались. Он мечтал, чтобы я доказала свою первую теорему тоже в двадцать четыре.

В день его смерти мне исполнилось двадцать восемь – а я так и не сделала открытия.

...

В пустых черных ночах у меня было только одно, моя серая тетрадь – такая же, как сотни других тетрадей отца. Я решала, я выводила новые формулы, сопоставляла, анализировала, перечеркивала записи и вырывала листы.

За стеной плакал отец, а я строила баррикады из цифр. Я верила, что мне станет легче.

...

За стеной играет музыка, я лежу в кровати с тем, кто пять минут назад трахал меня и шептал мне на ухо, что я сильная.

Июнь месяц, а вокруг меня падает снег. Мелкий, белый, похожий на искусственный снег. И отец обнимает меня.

( болезнь отступила, Кэтрин. Моя голова - моя машинка - все еще работает)

А я непослушными пальцами запахиваю его халат, натягиваю на голову капюшон.

(да, папа, болезнь отступила. скоро ты опять будешь работать)

И слезы на щеках замерзают быстрее, чем я думала.

...

В день, когда отец доказал теорему о вечном холоде, я тоже доказала теорему. Ту, которую доказать не могли сотни лет.

...

Во сне он кого-то зовет; я складываю звуки в слова и слышу: Кэтрин. А потом сразу: в сентябре дети надевают куртки, потому что вечный холод вступает в борьбу.

Я сглатываю слезы и опускаю серую тетрадь – такую же, как сотни других – в ящик его письменного стола. Закрываю ящик на ключ. Теперь это будет наша тайна: моя и серой тетради, такой же как сотни других.

...

«Цифры не умеют лгать, - говорил отец. – Но в то же время они никогда не скажут тебе правды. Ты должна выбирать: слепо верить или просто доказать эту чертову теорему».

...

Я сделала свое первое открытие в двадцать восемь лет, когда отец уже не мог просто доказать или слепо верить. Я опоздала на год.

Иногда сдувать пыль со старых тетрадей гораздо сложнее, чем завести новую.

fin