…

Говорят, что у вечности нет края. Нет начала и конца. И если попытаться вообразить ее себе, получится что-то вроде огромной радуги. Она начинается из ниоткуда и врастает в никуда. Гигантская перевернутая восьмерка. Пыльная выжженная дорога, миля за милей, и так вечно. Щетина звезд, которая врастает корнями в легенды.

Все по разному себе вечность представляют. Вот только я одно знаю. Она не такая. У вечности есть и начало и конец. Даже имя есть. Вполне конкретное.

…

(вечность начинается)
…

Я давно ждала.

Он дверью хлопает, я – остаюсь.

Рождество, и наконец-то выпал снег. Снег, которого я так долго ждала - весь в лунном соке, яркий, пьянящий, гречишный.

Он теперь всегда такой, ему нравится создавать много шума, нравится, чтобы на него все смотрели, чтобы ему вслед плевали и головой качали. Нравится эпатировать публику, как я бы сказала. Но я не это говорю. Я ведь тоже изменилась. Чем меньше слов, тем лучше. Томас кричит - я молчу. Но я-то знаю.

Привычным жестом собираю осколки разбитой посуды. У нас теперь всегда все разговоры этим заканчиваются. Наверное, стоило бы выбежать за ним, босыми ногами ступить на замерзшее крыльцо, съежиться в жидком ночном свете фонарей и сказать что-то. Что-то, что смогло бы спасти нас – меня. Что могло бы вернуть время назад, стачать все грубой сапожной иглой.

Он дверью хлопает, я – остаюсь. Не выбегаю вслед за ним, не подбираю мучительно нужные слова. У меня слов больше не осталось.

Не осталось тех, что он бы понял.

Рождество; и снег лежит на крыльце. Тонким слоем, выцветший, как засвеченная пленка. Много-много полинявших соцветий, солнечных бликов под ногами. Я подхожу к окну и прикладываю одну ладонь к стеклу, смотрю, как вокруг пальцев быстро бежит матовая корочка.

Где-то далеко мой отпечаток с другим совпадает. Но это где-то такое расплывчатое, что даже верить не хочется.

Я так часто верила, и чуда не случалось.

Загибаю палец – это раз.

…

(вечность петляет)

…

Снова. Опять и опять. Хотя опять для того, что со мной происходит, слишком затаскано звучит.

Я ловлю открытым ртом воздух и барахтаюсь в простынях. Проще было бы сказать, утопаю. В собственных кошмарах. Слишком реальных, чтобы быть сном, и слишком непонятных, чтобы казаться реальностью. Я закрываю глаза и слышу – в который раз- голос. Кто бы мог подумать, что густой, рваный шепот может вместить в себя столько эмоций.

Это все, что у меня от кошмара остается. Потихоньку забывается лицо – лица? - смазываются жесты, вянут слова и крики, и остается только то, чего я не слышала, то, что сама додумывала ночами среди смятых простыней и мокрых хлопьев холодного пота.

Плотнее кутаюсь в простынь и тихонько, беззвучно почти, плачу.

Я всего лишь счастья хотела. Глупого, сопливого, девчачьего счастья, когда ты руку к стеклу с одной стороны прикладываешь, а он с другой. И контуры совпадают. Хотя бы в общих чертах.

Сегодня Рождество. Снег выпал, и я не буду думать о том, что могло бы случиться.

Просто заставлю себя поверить, что все углы сглажены, что моя чертова посудина села на мель, и что вода вокруг будет течь все также вяло и монотонно, что руки по локоть можно опустить в соседнюю лужину, что все линии электропередач повреждены, а азбука Морзе со своими точками-тире осталась где-то в прошлом веке. И все, что остается делать – ждать. Просто ждать, пока что-нибудь изменится, или пока кто-нибудь изменит все вокруг. Сама я слишком маленькая, слишком слабая - и еще много-много этих слишком.

Синеватый яблочный снег на крыльце. В волосах слезы запутались. Застыли, срослись.

Хуже всего равнодушие, говорила мама.

Значит, это рубеж. Граница, конец вечности. Вот она, я нашла ее.

…

Когда-то давно по Discovery передача шла - документальный фильм. В три банки насыпали рис и залили его водой. Одной говорили каждое утро: «спасибо», другой – «ты дурак», а на третью просто внимания не обращали. Через три месяца рис в первой банке забродил, во второй почернел, а в третьей заплесневел. Сгнил.

Господи, что угодно, кроме равнодушия. Хотя бы что-нибудь: ненависть, боль, обида. Пускай мне на себя наплевать, но ему, малышу-то за что?

Загибаю палец – это сразу пять.
…

(вечность обманывает)
…

Апокалипсис. Странное, длинное слово.

И среди всех этих странностей и неправильностей, среди того, чего на самом деле не бывает, я улавливаю только его взгляд. Люди что-то кричат, плачут, я встаю, делаю несколько шагов, снова падаю, поднимаюсь, бегу, меня поддерживают, спотыкаюсь, песок забивается в глаза, все горит – копоть, жара, раскаленные лучи – дыхание сбивается, в горле пересохло, хочется, чтобы пошел дождь, или надо хотя бы заплакать, чтобы в голове прояснилось, чтобы унять эту резь в глазах, я сворачиваюсь в комочек на обжигающем песке, и ладонями отчаянно пытаюсь прикрыть живот – закрыть тебе уши, чтобы ты не слышал, закрыть глаза, чтобы ты не видел, защитить тебя, уберечь, сделать хотя бы что-то.

Именно такие мои мысли, быстрые, сумбурные, я их не разделяю. Даже не пытаюсь разделять. Они просто сгустками всплывают откуда-то из глубины, расталкивают друг друга, цепляются за края, ныряют в мой измученный мозг обратно – и опять заново. Порочный круг.

Всё сходит с ума, и я тоже. Единственное, что заставляет меня хватать изорванными в клочья легкими обжигающий воздух, – это его взгляд. Он сам падает, бежит, уворачивается от горящих обломков, но при этом постоянно смотрит на меня, выхватывает из обезумевшей толпы. Не дает забыться.

Если бы у меня хватило пальцев – было бы около сотни.

…

(вечность клянется)

…

Следы света на небе. Вмятины - тонкие, прозрачные, - марлевые полосы растянулись над головой.

Он рядом стоит. В руках птицу держит.

Я читаю эти банальные, глупые слова. Что-то про нас, выживших, про наши страхи и наши надежды, про то, что мы все еще ждем, что мы не смирились, про то, как люди умирают, и про новую жизнь тоже читаю.

Я опять именно так и думаю. Все в куче, каждое слово нагромождается на предыдущее. За все это время я так и не научилась мыслить трезво. Опять мечты, опять ожидание чего-то.

Мы выпускаем птицу, и зернистая глубина неба вспыхивает тысячами осколков. Высыпается нам на головы упругими колосьями солнца.

У меня перехватывает дыхание, и впервые в жизни смутно мелькает мысль о том, что я знаю, как назвать мою личную, самую настоящую вечность.

Теперь можно пальцы вместе загибать.

…

(вечность вспыхивает)

…

Он уходит. Именно как герои культовых боевиков уходят. По закону жанра мне полагается броситься ему на шею и поцеловать сильно, чтобы губы распухли. Я бы так и сделала, вот только света стало слишком мало. Воздух стал цедиться по чайной ложечке. Все сузилось до размера фоторамки. Как будто я по ту сторону, смотрю на чей-то снимок и удивляюсь, как профессионально подобран момент.

Подбираю слова, болезненно, остро. Мне хоть что-то надо сказать. И в голове опять сгустки эмоций, опять пресные буквы и солоноватые запятые, опять слишком-слишком много всего. И только ноги становятся ватными.

Я сама как кукла, набитая соломой. Вся затасканная, выжатая чужими людьми до последней капли. Обессиленная. Отчаявшаяся. Сломленная.

Это с тобой, Чарли, я могу быть сильной. С тобой ничего не боюсь. У тебя на коленях могу заснуть, когда ноги лижет прибой. Это ты. Всё только ты. До последней капли. До самого дна.

Без тебя даже остатки меня, той меня, какой я так хочу быть, не сшить в кусок иллюзий.

Я это все хочу тебе сказать. Хочу, но не говорю. Тоже по закону жанра.

Улики зашиты, взгляды спрятаны, улыбки сохранены.

Все это глупость – загибают пальцы только дураки.

…

(вечность чадит)

…

Мелкий снег. Не тот, что я люблю. Липкий, сонный, тонущий в горчащей лунной окрошке.

И снова как когда-то, снова все повторяется. Мое любимое снова. Рождество – снег – крыльцо – окно. Вот только что-то перегорело. Эти километры разговоров, намотанные на глобус несколько тысяч раз. Эти запахи сонного, пасмурного моря, эти чадящие факелы мелочей. Эти полынные поцелуи и рождественские елки. Их много было. После.

Рождество; и снег лежит на крыльце. Рождественский праздничный снег. Который глаза забивает, который к нёбу как сахарная вата липнет, который в волосах путается.

Я к двери подхожу. Слушаю, как струится жидкий свет по стенам. Как он в рамах оконных путается.

Мне так хочется сейчас - именно в эту секунду - открыть дверь, распахнуть ее рывком, ступить ногой на крыльцо и почувствовать озноб, холод, который жжется, который все на до и после делит. Я сама так и не смогла разделить.

Фонари смеются, с пялец ночи капает снег.

На улице тихо; даже слышно, как ложится изморозь на голые ветки деревьев. Я дверь открываю, не грубо, не резко, не отчаянно. Просто толкаю ее чуть-чуть и делаю шаг.

Крыльцо замело. Я босиком, и снег не обжигает, не ранит. Мыслей так много, и все они красивые, праздничные. Но все пустые. Подставь любую переменную – и получишь нужный ответ.

Рождество, и я стою на крыльце своего дома, дома, который мог быть нашим, стою и слушаю, как падает снег.

Тогда давным-давно – в прошлой жизни – я вслед не выходила. Не бежала на крыльцо босиком, не дергала дверь на себя. Хотела позвать, окликнуть, тянулась, верила. Но не догоняла.

Сейчас догнала бы. Сейчас выбежала ба вслед.

За тобой выбежала бы, Чарли.
…

Все по разному себе вечность представляют. Вот только я одно знаю. Она не такая. У вечности есть и начало и конец. Даже имя есть. Вполне конкретное.

С этого все начиналось. Этим и закончиться должно. У других, не у меня.

У моей вечности имя есть. Я знаю, где ее начало, и не знаю, где конец.

А если нет конца? Что тогда?

…

(вечность продолжается)

…

The end?