Матильда так и не стала той, кем хотела. Ирония, да?

Она так и не прибилась толком ни к какому берегу: самым близким ей человеком после смерти Леона, как ни крути, оказался Тони. Но между ними не было особой взаимной симпатии. Тони считал её косвенно (хотя черта с два – косвенно!) виновной в гибели лучшего Нью-Йоркского киллера, Матильда же, в глубине души, считала, что Тони мог взять её под свое крыло. Мог отдать её на поруки кому-то, кто научил бы её профессионально убивать – пусть этот «кто-то» ни за что не сравнился бы с Леоном.

Но она никогда, больше никогда не заговаривала об этом – с того самого дня, когда Тони сказал, что у него нет работы для двенадцатилетних. И что он сможет выдавать ей лишь несколько долларов в неделю. «Скотина, - думала Матильда по дороге в школу, - какая же скотина». У неё тогда, в тот самый (страшный, страшный) день, хватило сил и эмоций на злость.

Она думала, что никогда больше не вернется к Тони, но вышло иначе.

Ведь надо было выживать.

А Тони оказался порядочным, насколько могут быть порядочными итальянские мафиози, которым на голову свалилась сто лет им не нужная малолетка. Когда он умер (мирно, в своей постели), Матильде было шестнадцать. Она пришла на похороны, и на поминках помогала его вдове – смуглой, сухонькой итальянке. И на кладбище плакала вполне искренне.

Муж велел дать тебе работу, спустя какое-то время, сказала Матильде вдова Тони. Поработаешь в нашем кафе – тут тебя никто не обидит, а через полтора года тебе исполнится восемнадцать, ты получишь право распоряжаться деньгами на своем счету, ну, и… Тут вдова красноречиво промолчала, хотя и так все было ясно: «И можешь катиться на все четыре стороны». Матильда понимающе кивнула. Почему бы и нет.

Она добросовестно работала, но в хозяйском доме жить отказалась: снимала крошечную квартирку на другой стороне улицы, во вполне приличной пятиэтажке с тихими соседями. Соседи эти Матильду любили, потому что она сама была тихоней – никаких вечеринок, сомнительных гостей, оров музыки за полночь. Никакого криминала, ведь не считать же криминалом то, что девушка работает в кафе, принадлежащем мафиози, экая невидаль в наши-то дни!..

Скромная молоденькая красотка, только вот курит много. Зато у неё все подоконники заставлены комнатными растениями - сплошь пышная зелень, настоящие домашние джунгли. А продавец в магазине на первом этаже всегда придерживает для неё по три бутылки свежего молока: Матильда от молока без ума.

Еще Матильда носит тяжелые шнурованные ботинки (Виктор, какой-то там по счету кузен Тони, зовет её за это «солдат Джейн»). Эта обувь – привычка с детства. Тяжелые ботинки, которые притягивают её, такую маленькую и хрупкую, к Земле. Без них Матильда мечтала бы взлететь на крышу: солнце греет спину, ноздри щекочет раскаленное кровельное железо, и оптический прицел нельзя открывать раньше времени, чтобы он не бликовал.

Она всегда видит один и тот же сон. Всегда. Снится, как она плачет, последний раз обнимая Леона, как хоронит его любимое комнатное растение, словно живого человека (оно пережило тебя всего лишь на два месяца, прости, прости Леон…). И, да – тот самый полицейский департамент. Мужской сортир на пятом этаже. Тяжелый пакет в руках. Её собственный, взмокший от страха, затылок. Стэн – так звали копа? Конечно, так, Матильда запомнила это имя-прозвище намертво. В нем было столько же букв, сколько в имени «Леон».

Леон-Стэн, Стэн-Леон, в жизни той Матильды больше никого не было.

Пожалуй, Стэн, появившийся из-за двери чертом из табакерки, даже заслонил Леона, стал, на какое-то время, главным в мире. Центровым, мать его. Никого важнее для Матильды в тот момент не существовало. Стэн, убивший её братика, Стэн, на её глазах задающий себе наркотического корму. Она и думать забыла про Леона. Никаких: «О, пожалуйста, приди и спаси меня…». Никаких.

Да и о чем тут можно думать, когда в сантиметре от тебя - два непроницаемо-черных провала в безумие. Глаза Нормана «Стэна» Сэнфилда.

А потом он вынул пистолет. Матильда как будто в первый раз увидела оружие. Она разом позабыла весь арсенал Леона, любовно ею каждый день начищаемый. Не помнила уже, как те пистолеты выглядели. Сейчас был важен лишь один. Его дуло, мертвенно-холодное, гладило её щеку: это, несомненно, самая чудовищная ласка в мире. Из этого пистолета он убил моего братика, думает Матильда, из пистолета он убил моего братика, пистолета он убил…

- Ты хочешь жить, ангел?

Матильда просыпается. Голос Стэна еще некоторое время звучит у неё в ушах, она дает ему умолкнуть. Потом курит на подоконнике и думает. Например, про то, что если уж Леону и Стэну суждено было умереть в один день, то почему…

Почему Стэн не прожил чуть дольше? Тогда бы Матильда сама убила его. За братика, за Леона. Она сидела бы рядом и смотрела бы, как из него уходит жизнь. Леон-Стэн, Стэн-Леон, они все равно, получается, должны были уйти из её жизни разом...

«Ох, прости меня, Леон, прости!».

Матильда возвращается в постель, и пытается заснуть, потому что завтра с утра на работу.

fin