…

Его «отдохни» – это чаще всего «поспи». Сядь, прижмись спиной к стене, закрой глаза и ненадолго усни. И он действительно думает, что я вот так смогу – не думать о том, что я только что увидела, не вздрагивать от каждого шороха, не замечать крови на своей одежде и грязи на коже. Я смогу закрыть глаза и уснуть – так, как может он.

Он не из военных. Он похож на военного, да, он похож на какого-нибудь тренированного коммандос, но он не из них. Потому что там, где у военного должна быть любовь к родине и верность, у него пустота. Я уверена, он никогда не произносил ни присяги, ни клятвы верности, и не уверена, смог бы он вообще их произнести. В нем есть что-то такое, что-то странное – будто бы он видел слишком много, чтобы продолжать верить.

Жизнь не сломила его, но надломила. И то, что порой проступает из этих трещин, пугает меня.

…

Он говорит – отдохни; и ждет, что я закрою глаза и усну. Или – хотя бы – попытаюсь. Но я только озираюсь по сторонам и не могу заставить себя успокоиться. Я не чувствую себя в безопасности.

И это могло бы задеть его, но не задевает. Ему все равно.

Именно тогда я решаю, что он давно уже ни во что не верит.

…

– Расскажи что-нибудь, - прошу я.

В детстве, когда я, напуганная темнотой, не могла уснуть, мать читала мне сказки. Сейчас темнота окружает меня, липкая, густая и страшная; и эту темноту невозможно развеять какой-нибудь простой сказкой. Я сомневаюсь, что ее вообще можно развеять.

И сомневаюсь, что Леон знает хотя бы одну сказку.

– Рассказать что? – спрашивает он, и я пожимаю плечами в ответ. Мне все равно. Мне просто хочется слышать его голос; слышать нормальную, английскую речь без испанского акцента. И на мгновение представить, что я дома. Там, за морем.

У него темные круги под глазами, и щетина на подбородке выдает, что он искал меня не один день, и найти было не так просто. Темная щетина, а волосы у него светлые. Он не озирается как я – беспокойно; но и вся его беспечность – показная, только чтобы меня успокоить. Или – хотя бы – попытаться.

– Расскажи, почему ты стал агентом.

…

Я спросила просто так. И я ожидала простого ответа – чего-нибудь банального, стандартного, обычного. Вроде – «я всегда хотел быть крутым парнем».

Но он в ответ только пожимает плечами.

– Рисковать жизнью ради…, - начинаю я.

И осекаюсь. Потому что замечаю его взгляд.

– Какая разница, - отвечает он, но мне уже не нужен ответ. Я уже поняла его, по одному только взгляду. Такой бывает у тех, кому нечего терять. И незачем жить.

Да, он говорит, что все будет хорошо. Но я не верю – хотя бы потому, что ему самому не нужно это хорошо.

Он усмехается.

– Помнишь свой первый день на работе? – я должна была, наверное, кивнуть, но я просто смотрю на него, удивленная, и он чуть раздраженно добавляет, - … ты работала когда-нибудь?

– В кафетерии, - отвечаю. – Один день.

Да, кафетерий колледжа. Я продержалась всего один день – потому что была не готова к работе с людьми. Да и вообще к работе.

Избалованная девчонка – говорили обо мне.

Он фыркает.

– Да, вот и я один день. И можно сказать, что тоже в кафетерии. Или, скорее, закусочной. В качестве закуски, правда.

А потом начинается страшная сказка.

…

Нет, он не рассказал мне подробностей. Он мне вообще практически ничего не рассказал, я все потом узнала, сама – из закрытых архивов и по рассказам бывалых. А тогда я не знала ничего о Ракун-Сити, о полицейском Леоне Скотте Кеннеди – обо всем.

Но я слушала его странную сказку, и я успокаивалась. Странно, но я постепенно успокаивалась.

…

Я поняла о нем одно – ему действительно все равно, выберется он отсюда или нет. Потому что он давно уже живет взаймы, он давно уже должен был умереть – много-много раз, и всякий раз, избегая смерти, он отдавал ей какой-то кусок себя. Смерть выдирала себе клок, оставляя кровоточащую рану и пустоту там, где была плоть.

Вот потому-то он и кажется мне таким странным.

И мне хочется заполнить эту пустоту в его душе, излечить старые раны. Но я только смотрю на него, молча, и не решаюсь заговорить.

…

end.

…