сама не знаю, надолго ли я в спн. пока не допишу, наверное.

…

Кейт.

Знакомое имя. Обычное имя, но не для меня. Я помню Кейт – больное животное, которое давно нужно было пристрелить. Еще тогда, раньше. Раздробить ей череп, вышибить мозг. Разделить на множество частей и отправить в ад. Прямой дорогой.

Таким, как она, там самое место.

…

Тридцать миль до границы.

Дождь переходит в снег, частично. Мокрое месиво, летящее сверху. Ошметки чего-то, влажные, пропитавшиеся. Снег липнет к ветровому стеклу, и видимость почти ноль. Хоть и видеть там нечего.

Лес. Сосны, высокие – лысые стволы, пышные верхушки. Узкая дорога, односторонняя. Назад пути нет, прямо сейчас – нет.

Да и возвращаться мне некуда.

…

Я стучусь. Барабаню в дверь – кулаком, ногой. Частые, быстрые, нетерпеливые удары. Мне некогда ждать. Я два года ждал. Я устал ждать.

Злость и усталость смешиваются во что-то третье. Во что-то темное, мерзкое. И я пихаю это подальше, подальше, подальше – внутрь, и боюсь, что оно когда-нибудь прорвется. Выплеснется наружу.

Она открывает. Полуодетая, только с постели. Пижамные шорты, теплая куртка. Спутанные волосы и заспанные глаза. Винтовка в руках.

Мы смотрим друг на друга. Четыре года, в плюс, не в минус. Она старше, жестче. И вызова в ней теперь меньше, дерзость угасла. Мы смотрим друг на друга, и я гадаю – узнает ли.

– Сэм? – узнает.

– Хэйли.

Места глухие, она не слышала еще, наверное. Смотрит мне за спину, на залепленную снегом Импалу, ждет чего-то. Кого-то.

– Дина нет, - говорю я. Прежде, чем она спрашивает. Я не хочу, чтобы она спрашивала. – Можно войти?

Она сторонится. Опускает дуло винтовки, но не убирает ее. Все еще напряженная, настороженная.

Теперь она подозрительная. Слишком подозрительная. Что-то здесь не так. Что-то с ней не так. Что-то в ее доме не так.

Пахнет ванилью и булочками. Сладкий, приятный, домашний запах. Но нет, не так. Я оглядываюсь. Даже озираюсь, всматриваюсь. В нее, в ее дом. Потом понимаю – фотографии в черных рамках. Музейность – вот что здесь не так. Та музейность, что после смерти остается. Остатки чьей-то ускользнувшей жизни.

– Который?

– Оба, - голос ровный, спокойный. Печали уже нет, скорби тоже. Даже боль, и та тихая. Спокойная боль, смирившаяся.

– Давно?

– Два года почти. В марте будет.

Как пощечина. Как удар. Вот оно – точка. Точка отсчета, точка невозвращения. Начало и конец разом.

– А Дин? – тихо. Почти шепотом. Чтобы голос не дрожал, наверное.

– Тоже.

…

До границы тридцать миль. За окном идет снег, смешанный с дождем. Или дождь, смешанный со снегом. Какая, на хер, разница?

…

– Ты одна?

– С кем еще? – огрызается она. – Больше никого и нет. Садись. Чай? Кофе?

– Виски.

– Нет. Не держу. Боюсь сорваться, знаешь?

– Понимаю. Тогда чай.

Мы сидим в ее кухне. Деревянные стены, чуть шершавые. Деревянный пол. Все вокруг деревом пахнет. И горит, наверное, хорошо.

Она наливает мне чая. Большая кружка, белая с красной полоской. Несладкий и некрепкий чай. Мне все равно.

– За кем охотишься?

Пожимаю плечами. Она смотрит, пристально.

– Сэм. Если это та тварь, что убила…

– Нет. Не она.

Она выдыхает. И с выдохом какая-то часть ее уходит. Исчезает, испаряется, облачком пара в холодном воздухе.

– Тогда кто?

– Логово. Вампирское логово, где-то здесь.

Она сплетает пальцы. Стискивает, сильно.

– Я искала. Шастала по округе с ружьем. Стреляла в каждую тень. Лишь шевельнется что-то – и все. Выстрел. В пустоту. Здесь нет никого. Я бы нашла их.

И губы у нее дрожат. Я смотрю в чашку и только в чашку. Не на нее. Я боюсь, что она заплачет. Мне плевать на слезы, но только не сейчас. Это лишнее.

– Хэйли, - я касаюсь ее руки. Она вздрагивает и отдергивает ее. Смотрит на меня, с испугом и удивлением. И что-то темное, смесь злобы и усталости, снова просыпается. Прорывается наружу, рвет меня изнутри.

Я хочу перекинуться. Броситься на нее, опрокинуть на деревянный пол. Ударить. Поцеловать, насильно разомкнуть ей губы, вцепиться зубами в бледно-розовый язык. Испуг заводит меня. Страх включает меня. Другого меня.

Я стискиваю зубы.

Она ничего не замечает.

– Пещеры, - вдруг. – У самой границы, у озера. Там я не была. Туда никто не ходит. Это проклятое место, запретное.
Слишком проклятое.

…

Мы стоим на пороге. Ночь, фары Импалы рвут тьму в клочья.

– Уже поздно. Останься, - предлагает она. Не знает, кого приглашает. Точнее, одного знает, второго – нет. А нас двое. Два в одном, с бонусом. Бери – не хочу.

– Нет.

И поворачиваюсь. А она меня за руку хватает. Сама.

– Тогда возвращайся, ладно? Я ждать буду.

Я не обещаю. Даже посмотрим не говорю. Я наклоняюсь вперед и касаюсь губами ее щеки. Просто так. Когда-то она так меня целовала. А Дина – в губы.

Разжимаю ее пальцы и иду к Импале.

…

Вот так оно. Тридцать миль до границы. Снег с дождем, холодно.

Такая теперь дорога – по чужим разбитым жизням и фотографиям в черных рамках. Прочь от своей собственной, где рамка еще чернее.

К чертовой матери.

…

бог мой, Рен, это что-то новое. что-то новое и невероятно, просто потрясающе мощное. взрывная волна, которая сносит нах и прибивает к земле. еще одна грань Реньши, еще одно ее новое лицо. серьезно, я падаю ниц.

даже и сказать нечего. только тупо восклицать: омг, омг, омг.

…

Ни одна дорога не упирается в границу. Ни одной дороге не надо упираться в границу, на то она и граница, бля. До нее – выцветшая пустошь, запорошенная белым снегом. Что за ней – уже не видно. Да и самой границы в предрассветных сумерках не видать.

Но ей пахнет. Мокрый, влажный, тяжелый воздух пропитан запахами. Страхом. Болью. Ужасом. Липкое желание бежать, бежать, бежать отсюда к чертовой матери – или, вернее, от нее – пробирается внутрь. Вползает с каждым новым вдохом все глубже, пропитывает, как пропитала все вокруг граница.

Ничто не растет на границе. Да и возле нее – немногое. Лысые ели на краю леса, обожженные стволы, голые ветви. Дальше – лишь пожухшая трава, и та с проплешинами. А впереди над разломом клубится пар.

Адская пасть раскрыла свою глотку. Но не проглотит – подавится.

…

Я останавливаю Импалу.

Поднимаю капюшон куртки, выхожу. Дождь сменился снегом, метелью. Ветер гонит белую пыль по обледеневшей пустоши. Шумит вода – падает в темную бездну границы.

Они у меня за спиной. Я чувствую – ненависть, страх. Страх сильнее, страх всегда побеждает. Все самое сильное, все самое смелое и отчаянное вытекает из страха. Даже демоны – и те боятся.

Я перекидываюсь.

…

Она жмется к мокрым скалам. Жалкая. Окровавленная. Снег на ее лице мешается с кровью, тает, красноватыми ручейками стекает вниз.

Я смотрю на нее. Молча.

Проклятая вода пограничного озера хлюпает в моих ботинках. От нашего мира – вашему, от нас – аду. С кровью. Подарок. И я почти вижу тех тварей, по ту сторону, что высунули длинные языки и лакают эту грязную воду.

Она последняя – она боится. У нее нет сердца – оно не бьется. У нее нет души – она не должна бояться. Но она боится, и ее страх подстегивает меня. Я бросаюсь вперед.

…

– Пожалуйста, - жалкий шепот.

Кто видел когда-нибудь чемпиона, рвущего в клочья вампира? Никто. Даже я и то не видел – зеркала не было. Я видел только рвущегося вампира, клочья мертвой плоти, мертвых внутренностей, капли мертвой крови.

– Пожалуйста.

Я замираю. На мгновение. Она плачет – соленая вода, соленая кровь и снег. Запахи – сильнее, цвета – слабее. Цветов почти нет, все черно-коричневое, как обгоревшая бумага. В этом состоянии все горит, прогорает. Я чувствую – медленное разложение, идущее изнутри.

– Это не я. Не я была. Не я убивала твоего брата, – Она падает на колени. Погружает ладони в воды озера. Белый снег блестит на темных волосах. – Пожалуйста.

– Кто? Вся твоя свора? Ниипет, знаешь ли. Это детали уже.

– Не мы. Мы только… ели. Он был уже мертв. До нас, раньше.

– Падальщики, бля, - слова еще не доходят. Ее слова застряли где-то на полпути и не доходят. Не отдают свой смысл, удерживают.

А потом я понимаю – не они, значит другие. Значит, не конец.

Не те.

Чернота внутри вспыхивает, черный огонь вырывается наружу. Дальше – ничего.

…

Запах опять первый. Сладкий, приторный. Забивается в ноздри, не дает дышать. Я подаюсь вперед, и меня выворачивает. Кислая, мерзкая рвота, и в ней кровь и клочки мяса. Я отворачиваюсь – лучше не видеть. Не вспоминать, чье же это мясо.

Она здесь. Черные глаза, черные волосы. Красный цветок за ухом, яркое, дерзкое пятно. Выделяется.

Она смотрит на меня, спокойная, бесстрастная. Наполовину выкуренная сигарета в правой руке. От дыма меня опять рвет.

– Ну? – спрашивает.

Занавески задернуты, пол грязный и пыльный. Дешевый мотель, наверное. Номер на двоих, кровать одна. Сучка. Она сидит на единственном колченогом стуле, я лежу, свесившись с кровати. По полу растекается лужа жидкой рвоты.

– Ты солгала.

Она пожимает плечами.

– Значит, не они.

– А то не знала?

– Как хочешь, - улыбается. Насмешливо. Дразнит. Мне слишком плохо, чтобы хотя бы встать. – Кто теперь?

– Какое тебе дело?

Она встает. Подходит ближе, обходя вонючую лужу на полу. Протягивает руку и почти касается меня. На внутренней стороне, там, где вены проходят близко к коже, выделяются следы уколов. Много. Больше сотни, наверное.

Демон-наркоман. Бля.

– Ты, кончено, на чемпиона не тянешь, Сэмми, но тем не менее, - шепчет она. Низкий шепот, чувственный. – Я слежу за тобой.

– А я и не заметил, - фыркаю я. – Скрываться надо, шпионка, бля.

– А на хер? – передразнивает она. – В большинстве своих естественных состояний ты ни на что не способен. Приходится удовлетворяться тем, чем есть.
Мне нужно, чтобы ты нашел то, что ищешь. У меня в этом деле личный интерес. Так кто теперь?

– Предлагай.

Она пожимает плечами.

– Джоана Бет бывшая Харвелл?

…

Восемьдесят миль до границы. Я прошел восемьдесят миль, не помня ни одного своего шага. Я прогрыз себе путь, протяженностью восемьдесят миль, сквозь безымянное нечто.

И из воспоминаний о нем один только привкус остался. Кисловатый такой привкус во рту.

…

Здесь снова идет дождь. Мы снова едем на юг.

Мы - я и Импала.

…

…

Они любят говорить – мгновение, и все меняется. Мгновение, и жизнь изменилась бесповоротно.

А вот хрен вам. Не бывает так.

Жизнь не меняется, меняется начинка. И та не сильно.

…

Новый Родхаус точь-в-точь как старый. Вплоть до музыкального автомата у стены. Вплоть до бутылок в баре. Вплоть до Эллен за барной стойкой.

И начинка не сильно поменялось. Поменялось отношение этой самой начинки. Ко мне.

Настороженные взгляды, руки на рукоятях. Дуло пистолета, игриво выглядывающее из-под стола. Перешептывания, перемигивания, передвижения. Передо мной они расступаются, за мной – смыкаются.

И Эллен – холодный взгляд, тихая ярость. Я чую ее.

Она перегибается через стойку вперед. Наклоняется ко мне, шепчет, чтобы другие не слышали.

– Назови мне хотя бы одну причину, почему я не должна размазать тебя по этой стойке?

– Потому, что у тебя не получится? При всем уважении, - раньше я бы усмехнулся. Это круто, знаете ли. В большом кино все так усмехаются. Но у меня губы болят от усмешек. Уже. Темно-серый Сэм и темно-серые усмешки. Это настолько старо и избито, что тошно становится. Да и, бля, они все знают, что я такое. – Если бы ты хотела, ты не дала бы мне переступить порог, - добавляю я.

Она улыбается. Тонкие губы, сжатые. Была бы она моложе – я назвал бы ее красивой. Уверен, отец называл ее красивой. В ней – или на ней? – осталось что-то от отца. Тонкий, неуловимый запах.

Где только не найдешь кого. В ком только не найдешь следов того, кого уже давно нет.

– Ладно, - Эллен махает рукой, свора позади меня расступается. Неохотно, медленно. Расползается по местам, к оставленному пиву и виски. – Чего тебе надо, Сэм?

– Джо.

…

Дождь кончился, и я не могу в это поверить. Дождь был моим третьим верным спутником в этом крестовом походе, без дождя уже как-то непривычно. Мы уже далеко от границы, мы между границами. Где есть все и ничего.

На моих руках – кровь. На руле Импалы – тоже кровь, засохшая уже. Кровь почему-то быстро сохнет. Кто бы знал почему.

Мы едем по мокрому асфальту, рассекающему блеклую пустошь. Вдали клубится туман, мутный, как дымовая завеса. Серое небо, низкое и близкое, грозит вот-вот обрушиться мне на голову. Одиночество уже стало обязательным аксессуаром. Это как часы, что по утрам надевают. Да. Кто-то часы, я – одиночество.

Разница?

…

На ферму я приезжаю к вечеру.

Странная ферма, охотничья. От нее несет охотой – серой, солью и болью; и мои инстинкты пробуждаются сами собой. Не одни только охотничьи инстинкты – другие тоже. Инстинкты противоположной стороны, тех ,кто по ту сторону охоты. Я и то и то. И ни там, ни там.

Она во дворе. С первого взгляда и не узнать. Возится с ребенком, улыбается. Уже не такая тощая, не такая дерзкая. Дерзость всегда первой уходит.

Я пытаюсь вспомнить – сколько же ей. Двадцать четыре, кажется.

Оборачивается. Вздрагивает. Отступает подальше, ближе в дому. Обшарпанный у них домик, крыша на первый взгляд насквозь прогнила. Хреново там в дождь.

– Здравствуй.

Настороженно озирается. Мнется с ноги на ногу.

– И тебе привет, Сэм.

Я вытягиваю руки ладонями вперед – безоружен. Нож есть, в рукаве. И пистолет за поясом. Но она этого не видит. Да и мне они не так уж и нужны. Я и так могу – перекинуться. И кусочков потом не соберешь.

– Где муж-то твой?

– Рядом. Как ты меня нашел?

– Уметь надо. Эллен, небось, уже сказала, что я к ней наведывался.

– Да. И полбара в придачу разнес, - усмехается она. В усмешке прежняя Джо, безрассудная. Она не боится – не так боится, как другие. Не включает меня. – Я слышала. Но не ждала тебя, веришь?

– Почему нет? Пригласишь внутрь?

– Не, - качает головой, – стой снаружи. Так чего тебе?

– Дин.

И теперь я чувствую. Страх. Яркий, сильный.

Одно имя – и череда воспоминаний. Одно имя – и тысяча ассоциаций. И нет больше мамочки Джоаны Бет бывшей Харвелл.

Есть напуганная девчонка, которая что-то знает.

…

Пять сотен миль от границы.

…

…

Она сидит напротив, как обычно. Между нами – дымовая завеса, полупрозрачная, от нее глаза слезятся. Она курит, я пью виски. Дождь барабанит по крыше, снова дождь. Вечный дождь.

Пять сотен и сколько-то там десятков миль от границы. Мне по хер.

– Не она? – спрашивает.

Качаю головой. Я и не сомневался. Это конечная ветвь, тупик. Дальше некуда. Обратно – тоже уже не вернешься. Кровь на руках совсем уже засохла.

Она постукивает пальцами по столу. Есть в этом какой-то ритм, какая-то закономерность. Какая-то мелодия, даже. Смысл.

Я ничего не знаю о ее мотивах. Абсолютно ничего. И не скажу, что особенно хочу знать.

– Как тебя звать-то?

Выгибает бровь. Удивленно, напоказ удивленно.

– Как зовешь, так и называй.

– Тварюга? Демоница?

Смеется. У нее хриплый смех. Больной немного.

– Можно и так.

– А еще?

Пожимает плечами.

– Зови меня Кармен. Как твой брат зовет.

…

И только когда она уходит, я понимаю. Зовет – настоящее, не прошедшее. Не звал два года назад, до смерти, зовет сейчас.

Только вот где?

Теперь мы едем на север. Это тупик, но мы все равно едем на север. К границе, обратно. Туда, где все смыкается.

…

Мы попадаем в засаду на сто третьей миле.

Охотники. Охотничьи машины, охотничьи ружья, охотничьи амулеты. Разрушенные и готовые разрушиться жизни – шок, боль, кровь и соль. Когда-то я тоже был охотником. И даже нет – мы были. Втроем.

Теперь я меж двух огней.

…

Это не два года назад началось, больше. Два года назад я впервые потерял нить – связанные воспоминания. Раньше все четким оставалось, не рваным. Раньше я не умел перекидываться, только мелочь всякую. Не было четкого разделения между тем и этим.

Теперь есть.

В такие моменты я вспоминаю Мэдисон. Чудовище, они говорили. Тварь, животное. Я ее не знал почти. Что она любила – не знал, как жила – тоже. Теперь я и запаха ее не помню, раньше я не чувствовал их так. Но мы были похожи. Одинаковы. Застрелив ее, я понял – когда-нибудь кто-нибудь вот так вот застрелит меня. Из жалости. Потому что больных животных надо убивать.

И да, я понимаю, почему они охотятся на меня. Понимаю, почему я для них тварюга, почище моей демоницы. Но понимать – не значит соглашаться. Не время еще. Рано.

Сначала я разнесу границу ко всем чертям, открою дорогу в ад, выжгу его дотла и вырву оттуда Дина. Потому что не место ему в аду. И вся свора одомашненных демонов ни хера со мной не сделает. Не помешает. Потому, что я упертый.

Я перекидываюсь. Это мой выбор, собственный. Каждый раз, выбирая между сильной тварюгой и слабым человеком, я выбираю тварюгу. И да – они это знают.

…

Я прихожу в себя на полу. Традиция уже. Обычай, бля. Холодный, склизкий пол – подвал какой-то. Пахнет кровью, все вокруг – в крови. Все тело ноет.

Я пытаюсь пошевелиться – что-то мешает. Что-то удерживает. Что-то сковывает.

Поворачиваю голову. В темноте не видно, плохо видно, но что-то блестит. Что-то тяжелое, но рукам, по ногам. Цепи.

Пойман, скован. Детская песенка вспоминается.

Тут одно окно, крошечное. Замерзло, узоры какие-то на стекле. И ветер за ним воет.

…

Какая-то мразь натравила этих на меня. Какой-то мрази потом будет плохо.

Я съеживаюсь на холодном, осклизшем полу. От боли темнеет в глазах. Я стискиваю зубы и считаю про себя. Мертвых овец.

…

Сколько-то там миль до границы

…

бесподобно. это просто бесподобно. это атмосфера Супернатуралов. выцвевщая, серая, грязная, пыльная. в неё погружаешься. и нехочешь выныривать.
омг, омг...

…

В моих больных снах нет покоя. Что угодно, кроме него. Одиночество, бесконечность, близость, безысходность.

…

Я вспоминаю день, когда умер Дин. Неделю, когда умирал Дин. Неделю, которая прошла где-то не здесь, где-то мимо. Мимо меня.

Они пытались помешать мне перекинуться. Они – Дин, Бобби, Эллен. Они заботились обо мне, не все – но Дин точно. Они пробовали амулеты и проклятия, они пробовали соль и святую воду, чего они только не пробовали. И тогда Дин уехал куда-то еще, к кому-то еще. Не сказал к кому.

Просто уехал.

…

Через три четыре дня я впервые перекинулся. Через четыре дня, когда видения уже почти свели меня с ума. Через четыре дня в подвале под развалинами старого Родхауса я впервые перекинулся. Ради Дина.

И напрасно, зря.

Поздно уже было.

…

Есть старое поверье – если найти убийцу и убить его на границе, отдать его демонам с той стороны, убитый вернется. Убитого отдадут. Вернут. Нужно только убийцу знать.

Потому-то все, наверное, и одержимы местью.

И я одержим. Не только местью, правда.

…

Она приходит на тысяча двести тридцать четвертой овце. Да – она. И не спрашивайте меня, почему я их всех на дух не переношу. Или соль, или сера – выбор невелик. От нее несет солью.

Она молоденькая. Была бы даже юной, но охота портит юность. Так что нет, не юная – молоденькая. Почти свежая еще. Светлые волосы стянуты в мокрый хвост. Сапоги заляпаны грязью. Куртка не ее, мужская. Любовника, наверное.

Не боится пока. Надеется на эти цепи. Не знает, что стоит мне перекинуться, я разорву их в клочья. И ее в клочья – в теплые, склизкие клочья. Со всей ее псевдо-охотничьей бравадой. Не женское это, бля, дело.

Я выжидаю.

– Здравствуй, Сэм.

Она садится на стул, недалеко. Один прыжок до нее, один рывок. Глупая.

Я чувствую ее запах. Пот, какие-то дешевые духи, соль. Отголоски убитой ею нечисти. Смешиваются, коктейль получается.

Я пере…

Нет.

Я не перекидываюсь. Я хочу перекинуться, но не могу. Что-то мешает, удерживает. Что-то захватило меня в этом состоянии. Привязало к цепям, к полу и к боли.

Я закрываю глаза. Белые полосы пляшут на черном фоне. И не совсем белые – желтоватые.

Что-то идет не так. Не так.

…

– Ты не узнаешь меня, да? – продолжает она. – А я тебя помню. Мы встречались, однажды. С тобой и Дином.

Я всматриваюсь. Охота искажает. Охота меняет. Охота бьет на части все, что было до нее. Мне трудно склеить эти разбитые кусочки. Тем более что некоторые потерялись. Но где-то там, до охоты, было что-то похожее.

До нашей охоты, видимо.

– Кэт, - говорит она. Раздраженно говорит. Привыкла видимо, чтобы ее узнавали.

– И?

– Психушка.

Теперь да, теперь есть. Лампочка загорелась. Девчонка, которую потащили смотреть на призраков. Девчонка, которая не испугалась призраков. Девчонка, которая стала убивать призраков.

И теперь эта маленькая тварь поймала меня.

– Кто тебе настучал, Кэт? – спрашиваю. Не знаю, выберусь ли отсюда. Вернее, рассчитываю выбраться, потому спросить надо.

Она качает головой. Упирается.

– Я найду тебя потом, так и знай. Слышала ведь про меня, охотница, - вот теперь пора усмехнутся. Кровавая усмешка окровавленными губами. Корка крови и грязи трескается, снова. Должно быть жутко.

Она не отводит взгляд. Пялится на меня, в упор смотрит. Ногу на ногу закинула, в этих сапогах ее изгвазданных. Сучка.

– Я знаю, что ты убил своего брата.

…

ы. на Хэйли это ты меня вдохновила. если бы не ты, я так бы и писала про Джо.

ыыы. нет, ты чего? какой там обижаться, я рада буду. не тому, что у нее брата убили, конечно, а тому, что ты напишешь.
ням. я и Дин/Эмили хочу.

…

– Какого?

Она кривит губы. Презрительно, с ненавистью даже. У них все четко – ненавижу, значит, презираю. Презираю, значит, ненавижу.

– Я знаю, что ты убил своего брата, - повторяет. Не ждет реакции, нет – она уверена. Верит своим словам.

– Дура.

Я отворачиваюсь. Отвожу взгляд от ее грязных сапог, от ее мокрых волос и бледного лица. Я не знаю, почему она стала охотницей. Убили ли у нее кого-нибудь, или тот шок, в психушке, так повлиял. Мне по хер. Знаю только, что и ее жизнь разлетелась вдребезги. К чертовой матери.

Они тоже больные, охотники. Не все, но большинство.

– Эй! – она ударяет меня ногой. В бок, сильно. Подошвы жесткие, твердые – впечатываются и отпечатываются. Боль нетерпеливо откликается, довольная. Разливается по всему телу, заглушает разум.

Я хочу перекинуться. Я не могу.

Могу только лежать на полу и копить эту боль, ненависть, желание разодрать ее в клочья. Ебаная Кэт.

– Я видела, как ты убиваешь. Я видела, что остается после того, как ты убиваешь. И я слышала про Дина. Про то, что от него осталось. Не представляешь, Сэм, но совпадение – один в один.

И она уходит.

…

Слышала про Дина. Его трое видели после смерти и до похорон. Я, Бобби, Эллен. Бобби мертв, я – почти, остается Эллен. Эллен Харвелл, женщина моего отца. Эллен Харвелл, хозяйка Родхауса. Эллен – прямая и жесткая, резкая. Которая всегда все в глаза говорила, а не в спину ударяла.

И все причины ненавидеть меня у нее были. Да.

Я стискиваю зубы. Еще одна лживая сука.

…

Они вытаскивают меня после полудня. Их восемь, животные, сбившиеся в стаю. Озлобленные, усталые. Заросшие лица, грязная одежда. Только она одна выделяется, Кэт. У нее хотя бы щетины на подбородке нет. Охотник без яиц.

Я вглядываюсь в их лица. Не узнаю ни одного, все незнакомы. Случайные. И последние, наверное.

В голову черти что лезет. Мысли, непонятные. Буду ли я в одном аду с Дином? Или нет – недостоин? Вырвемся ли мы оттуда, с той стороны? Глупые вопросы, ненужные. Здесь надо все решать. Надо было все решать.

Туман по земле стелется. К ногам льнет – влажный. Или не туман это, а пар от теплой земли поднимается? Лес обступает нас со всех сторон, мы далеко от границы. Я почти не чувствую границы, я почти ничего не чувствую. Ощущения умерли, раньше меня.

Мне вспоминаются домашние булочки и деревянный пол. Я не обещал вернуться. Но хотел бы.

Кэт вскидывает ружье.

Дуло, дыхание. Огонь потом будет. Выжжет все. До конца. Как выжжено все по ту сторону.

Выстрел.

…

Она на краю леса стоит, красивая.

Черная, с белым и красным. Черные волосы, красные глаза. Красные дыры вместо глаз. В руках – ружье.

Femme fatale ее бы назвали. Другие, не я. Для меня она – тварюга, мой ручной демон. Кармен, как ее Дин называет. Где-то в другой жизни.

Я смеюсь.

И дверь открывается.

…

Ненависть переполняет меня. Ненависть, усталость, злость. Темное отчаяние, вот как это называется. Оно все перебьет – боль, наркотик. Слабость.

Темное отчаяние позволяет мне перекинуться. И мир привычно выцветает – черно-коричневым становится. Я бросаюсь на них.

…

…

Ощущения первыми возвращаются.

Я лежу на спине. Лежать мягко, удобно. Под головой – что-то вроде подушки, перьевая даже. Пахнет чем-то сладковатым – кремом для рук или шампунем. Или и тем, и тем вместе, смешано.

Открываю глаза – незнакомая комната, незнакомая постель. Белые простыни в синий цветочек. Клетчатый плед поверх. Клетчатые же занавески, чуть шевелятся от ветра. Я чую снег и холод там, снаружи. Здесь же тепло.

Руки по локоть в бинтах. Светлые бинты, чистые еще, но кровью и гноем пахнет. Где-то там, под ними, раны еще не зарылись. Я делаю глубокий вдох – и легкие тут же отзываются болью. Бинты и постель – это хорошо, но, похоже, меня собирали по кусочкам и не очень-то собрали.

…

Потом приходит она. Вернее, заходит – она дома была, на кухне только. Тонкий халатик чуть ниже колен, ноги босые. Теплая мужская рубашка поверх, брата, наверное.

Я наблюдаю за ней, изучаю. Она теплая. И пахнет приятно.

Да, я хотел вернуться. Не помню только, как возвращался.

– Привет.

Она оборачивается. Улыбается.

Я помню прикосновения ее рук. Тогда, когда я был где-то на краю между здесь и там. Не живой и не мертвый. Не тот Сэм и не этот.

Она ухаживала за мной. Она бинтовала мои руки, она наносила мазь на мои раны и ожоги. Она вынимала пули из моего тела.

Хэйли, которая когда-то целовала Дина в губы, а меня – в щеку. Хэйли, которая могла бы полюбить Дина. Хэйли, для которой семья была главным, а теперь главного не осталось.

– Как? – спрашивает. Ставит поднос на тумбочку у кровати, забирает оттуда пустой графин. Там вода, наверное, была. Она близко, рядом.

И настороженная по-прежнему. Она лечила тварь, и до сих пор не знает, чем ей это обернется.

– Лучше.
Почему я здесь?

– Скажи мне, - пожимает плечами. – Я нашла тебя на пороге, на крыльце. Замерзшего чуть ли не до смерти и всего в крови. Я сначала подумала, что ты уже мертв. Потом поняла – нет.
Это вампиры тебя так?

– Нет. Не помню кто. И как не помню.

Она отходит. Пол скрипит, доски отстают. Чинить некому, наверное.

Я вспоминаю, что она давно была одна.

– Подожди.

И я рассказываю. Краткую, цензурную версию всего, что было потом. А она слушает, стоит, прислонившись к стене, смотрит на меня. Не с ненавистью, не с презрением и даже не с испугом. Она смотрит на меня так, словно я – последнее, что у нее осталось.

И мне от этого тошно становится. Не из-за нее, из-за себя.

…

Она готовит мне кофе – чайная ложка, два кусочка сахара, горячей воды доверху. Растворимый кофе, дешевый. Пахнет, как дешевка, выглядит, как дешевка. Но не в этом дело.

Она ставит передо мной чашку. Сама садится напротив, традиция у нас такая. Две недели уже прошло, и я, наконец, могу ходить. И сидеть. И не выть при этом от боли. Раны заживают, затягиваются. При ней – хорошо.

– Мне идти надо, дальше, - говорю.

Она пожимает плечами. Все в том же халатике, как и в первый день. А рубашку ту мне отдала, вместо моей, изодранной. И можно еще уловить остатки ее запаха. Ту его часть, что стиральный порошок не перебил.

– Куда? Опять к границе?

– Нет. Обратно.

– Хорошо, - кивает она. Греет руки о свою чашку – у нее синяя, с тремя белыми полосками. А у меня белая с одной красной. – Ты вернешься?

– Не знаю.

…

Мы спим в разных комнатах. Я в ее, на ее постели. Она во второй, на диванчике.

На ночь она проверяет все замки и засовы. Проверяет и перепроверяет. Задергивает шторы на окнах, рассыпает соль по подоконнику. Она у границы живет, тут предосторожность лишней не бывает.

Я слежу за ней, за ее привычными, выверенными движениями. И темнота куда-то отступает, ненадолго.

…

Ночью я просыпаюсь. За окном идет снег, белые, крупные хлопья. Пахнет границей – отчаянием и страхом. Большой мир ждет меня обратно.

Я встаю. Одеваюсь, почти бесшумно. Я так умею, научился уже. Привык за это время.

И иду к двери.

…

Она в коридоре сидит, на кресле. Поджала ноги, завернулась в плед и смотрит на меня. Темно, но ее глаза привыкли к темноте, а моим и привыкать-то не надо.

– Уходишь.

– Да.

– Не попрощавшись.

– Да.

Она тихо смеется.

– Сволочь ты, Сэм, сволочь.

И встает.

…

Я нагоняю ее у дверей комнаты. Хватаю за руку, притягиваю ближе. Обнимаю.

Она теплая и пахнет тем самым кремом. И дрожит, от чего-то.

– Уходишь – уходи, - и вырваться пытается. Но я не отпускаю.

– Не так. Не так, ладно.

И она целует меня. Горячо, жадно. Голодно. Тянет меня за собой, внутрь.

Я не сопротивляюсь.

…

Мы лежим рядом, ночь и снег за окнами. Границей пахнет.

Ее голова у меня на груди, приятная тяжесть.

– Возьми меня с собой, - шепчет. – Не оставляй здесь одну, ладно?

Я качаю головой.

– Ты знаешь, она сказала, что я убил Дина. Сам.

– Не ты.

– А кто знает? Вдруг.

– Не ты, - настойчиво. – Возьми меня с собой.

Я усмехаюсь.

– Ты это потому говоришь, что одна не можешь.

Она не отрицает. Она молчит, и прижимается ко мне, ближе.

Потом она уснет – усталая, растерянная и насытившаяся. Как еще одно животное, да.

…

Я ухожу под утро. Один. Она спит еще.

Продираюсь по сугробам к дороге. Без Импалы как-то не так, без Импалы плохо. Так что первое – найти Импалу. Остальное потом.

Я поворачиваюсь спиной к границе и бреду к югу. Опять обратно. Зачем-то и за кем-то. Почти бесцельно.

Но даже такая цель помогает. Без нее – не выжить.

…

Тридцать миль от границы.

…

тогда я напишу. что-то меня твоё творчество на подвиги сподвигает. вот как. вдохновение приносит.

млин, а насчёт новых глав...
*издаёт полузадушенный всхлип* Хейли/Сэм...
омг, омг...
ты гениальна. так писать. это какая-то новая Реньши. которую я пока не знаю. это так сильно, это сносит с земли, и выбивает почву из под ног. это офигительно.

тогда я жду. ты знаешь, что я жду, когда ты напишешь, да?

да, мну знает)))

новое дыхание? новые ощущения? глубже? о_О

Полсекунды, о! брат!!! ты пришел

да куда глубже-то? вы сговорились, что ли?
вон, Сел меня вообще теперь не читает.

Renna,
я буду надеятся, что всё наладится. слушай, далжна же у тебя в конце-то-концов светлая полоса в жизни наступить...

а что? неправдоподобно звучит для тебя? но так оно и есть.
так написать, что это как цунами. проходит волна, а ты потом сидишь, и собираешь себя по кусочкам.

не, это была просьба пояснить где, как и чем?